Потом я услышала, как на улице кричит мама. Надо же, мне до того хотелось напугать кошку, что я совсем забыла об опасности. Вот так всегда! Вечно я все забываю. Меня охватил панический страх, и я помчалась прочь — помчалась прочь со скоростью света. Я пробежала мимо мамы, едва не сбила ее с ног. И подумала, поделом тебе, пусть даже ты не знаешь, кто я такая. В одну секунду я была за углом и довольно далеко, хотя у меня болели ноги после прыжка. Я сбежала на проезжую часть и, услыхав жуткий скрежет тормозов, прыгнула обратно на тротуар. Потом остановилась. Куда пойти? К Энни! Я бросилась бежать и опять остановилась. Совсем забыла — я же собака! Пошла в другую сторону — к Уэйну! Черт! Я — собака, я — собака, я — собака. Меня нигде не ждут! Прячься, прячься, подумала я и побежала, не имея ни малейшего представления, кто я, что я, где мое место и куда мне бежать, разве что я должна бежать и бежать, пока на лапах не появится кровь и пересохший язык не отвиснет до земли.

Я бежала и бежала, но куда бежать бездомной собаке? Улицы сменяли одна другую, как вставные номера из непридуманного шоу. Уитингтон, Дидсбери, Нортенден — появлялись и исчезали, и ни одна из них больше ничего не значила для меня. Как будто их прежде не было. Магазины стали тенями. Витрины ничем не пахли и не издавали никаких звуков, и я не понимала их предназначения. Я была собакой и понятия не имела, что такое витрины и магазины.

Даже за своими чувствами, я и то не могла угнаться. Одну минуту меня переполняла острая радость оттого, как бежали мои ноги, от бившего в лицо ветра, от стремительно сменявших друг друга картинок и звуков, от накатывавших на меня волн самых разных запахов. Невозможно узнать свои чувства, не побывав в шкуре животного. Чего стоит хотя бы охотничье возбуждение! Я о той кошке, которую чуть-чуть не поймала. О да, в этом мире мне предстояло узнать еще много радостей. Но одно я обещала себе твердо — прежде чем снова обрести человеческий облик, я поймаю соседскую кошку, разорву ее на кусочки и напьюсь ее крови, когда она польется на асфальт…

В другую минуту меня одолевало отвращение к себе. Кровь кошки — фу! Отвратительно! Я же человек! Как я могла додуматься до убийства кошки? Видите, я еще не совсем стала собакой. Сначала изменилось тело, потом стали меняться мысли, потом чувства и желания. Сколько же времени надо, чтобы окончательно превратиться в собаку? Сколько времени надо, чтобы окончательно разучиться думать? В те минуты мне казалось, что у меня разорвется сердце. И я говорила себе: не забывай, кто ты. Ты — человек, говорила я себе. Я — человек, я — человек, я — человек. Сандра, помни, ты — человек.

В конце концов я в кровь сбила лапы и учуяла запах крови прежде, чем увидела ее, а когда в ужасе оглянулась, то за мной на тротуаре тянулась цепочка кровавых следов. У меня больше не было сил. И я остановилась на дороге, что вела к Стокпорту, возле старых домов и напротив нового развлекательного центра рядом со школой Паррса Вуда. Это место было не хуже и не лучше любого другого. Хромая, я перешла через дорогу, нашла дыру в заборе и скользнула в нее. Уже несколько часов, как накрапывал дождь, но мне это не мешало, разве что к тому времени я немного замерзла, и мне захотелось где-нибудь спрятаться. Вскоре нашлась пустая лачуга с висевшей на одной петле дверью. В углу валялась брошенная кем-то ослиная шкура. Я, как могла, расправила ее, устроив себе нечто вроде кровати, и свернулась на ней в комочек, вдыхая собственный умиротворяющий запах. Мои уши сами собой поворачивались то в одну, то в другую сторону на шум, доносившийся до меня в сумерках, как будто у меня на голове установили радары. Если бы кто-нибудь увидел меня, то не отличил бы от любой другой собаки, прилегшей немного подремать, но внутри у меня все переворачивалось.

Не было ничего странного в том, что мама не узнала меня. Правильно, я стала собакой, но ведь она моя мать. Она должна узнавать меня всегда, даже если бы я стала комом земли. От одной мысли, как она повела себя, я начинала крутиться, и выть, и судорожно грызть куртку. Надо же, закричала в ужасе, когда я вошла в дом, а ведь мне всего-то и надо было, чтобы меня утешили! Как будто я когда-нибудь кому-нибудь из них причиняла зло!

Звонить в полицию — чтобы меня убили! Немыслимо! До чего же я ненавидела ее за то, что она хотела меня убить. И это моя мать! Неудивительно, что я чувствовала себя обманутой. Неудивительно, что я превратилась в глупую бессмысленную псину. А чему тут удивляться? Она никогда ни о ком не думает, кроме себя и своего бесценного Адама. Вечно возится по дому, чем-то занимается, и у нее никогда нет времени на меня, да-да — хотя она находит сколько угодно времени для Джулии и Адама. А я просто некто между ними двумя. Будь на моем месте один из них, она бы живо их распознала. Короче говоря, она не просто не любит меня — она даже меня не замечает. У нас с ней ничего общего. Даже поговорить с ней, и то невозможно, ни о мальчиках, ни о тряпках. Ей ни разу не пришло в голову взять меня с собой, чтобы купить мне платье, или вместе попробовать новую косметику, ну, в общем, заняться девчачьими вещами. Для моей мамы одежда — это то, что нужно для тепла, а уж макияж — вряд ли она вообще когда-нибудь им интересовалась. А ведь вечно повторяет, что без него чувствует себя как будто голой, поэтому, мол, всегда красится перед выходом на улицу. Никто из чужих никогда не видел ее ненакрашенной, и все же ей это не нравится. Когда мы куда-нибудь уезжали, она всегда выходила из своей комнаты напудренная и с накрашенными губами, но это вовсе не значило, что ее интересовали пудра или помада.

— Вот уж проклятье так проклятье. Стоит начать, и без этого чувствуешь себя уродиной, — однажды она сказала мне, и, когда Элизабет Арден перестала пользоваться ее любимой помадой, она много дней была как в трауре, потому что пришлось подбирать другую. А я могла часами находиться в магазине, пробуя то один, то другой оттенок. Будь у меня состояние, я бы потратила его на косметику.

Иногда меня удивляло, как нас, с такими разными вкусами, угораздило оказаться матерью и дочерью, хотя внешнее сходство у нас есть. Что бы я ни купила из тряпок, как бы ни накрасилась, она по-быстрому оглядывала меня и говорила: «У нас с тобой разные вкусы». Это если она была в хорошем настроении! А в плохом настроении она кривила губы и отпускала что-нибудь язвительное.

— Я-то думала, ты и без того привлекаешь к себе достаточно внимания, — обычно говорила она.

Ну как можно этим завоевать доверие своей дочери?

Держу пари, будь я мальчишкой, она не рожала бы в третий раз. Я стала всего лишь кем-то, кто должен был стать кем-то другим, по крайней мере, так можно было судить по ее поведению. Думаю, глубине души она жалела, что сама не родилась мужчиной. Ведет-то она себя точно как мужчина.

Наверняка, заполучила у-хромосому. Мы с Джулией часто поддразнивали ее на этот счет.

— Мама у нас мужчина, — говорили мы.

Джулия добавляла, что мама у нас мужчина с сиськами. Так уж меня угораздило — иметь двух отцов вместо матери и отца, причем «мать» была похожа на отвратительную старую суку. Вот уж кому нельзя было иметь детей, так это ей. Достаточно посмотреть на меня. Посмотреть, во что я превратилась. Ну, кто я? Я — сука!

Думаете, я обиделась? Ну да, обиделась! Она ведь хотела меня убить! И ничего не изменилось бы, будь дома папа. Или Джулия. Так уж мне повезло, что Джулия уехала от нас несколько месяцев назад. Будь она дома, обязательно узнала бы меня. С Джулией я дружила. Когда мы были маленькими, то часто воевали, а когда подросли, Джулия, как правило, помогала мне вместо матери. Как в тот раз, когда у меня была первая менструация.

Не знаю как, но проклятый Адам пронюхал об этом. Одно время я думала, что ему сказала мама. Ну, примерно так: Сандре сегодня нездоровится, потому что у нее в первый раз месячные. Она не призналась ни тогда, ни потом, но откуда-то ему стало известно. И его проняло, да еще так, что он больше ни о чем не мог думать, ходил за мной по всему дому и задавал разные дурацкие вопросы.