Со своими разговорами переплетчик часто засиживался до полуночи. Исчерпав личные темы, он переходил к религии, истории, экономике и так далее, позволяя себе нередко углубляться также в горькие размышления — вполголоса, разумеется, — насчет антицерковной политики фашистов. В первое время, не переставая слушать его, Лида качала ногой колыбель, в которой Иренео спал до четырех лет. Позднее, когда он немного подрос и у него уже была своя кроватка (ребенок рос худеньким: лет в пять он перенес долгую болезнь, которая не только навсегда ослабила его здоровье, но и, без сомнения, повлияла на вялость и неуверенность его характера), она иногда поднималась со стула и, подойдя к спящему мальчику, наклонялась и клала руку ему на лоб.

Летом 1928 года Лиде исполнилось двадцать пять лет.

Однажды вечером, когда она и Оресте Бенетти сидели на своих обычных местах, как всегда, разделенные столом с лампой, неожиданно и как-то очень просто переплетчик спросил ее, согласна ли она выйти за него замуж.

Лида посмотрела на него серьезным взглядом, не выражавшим ни малейшего удивления.

Ей казалось, что она видит его в первый раз. Она очень внимательно изучала каждую черточку его лица, влажные черные глаза, высокий белый лоб, обрамленный волосами серо-металлического цвета, коротко остриженными «ежиком», как носят военные и некоторые священники. Ей было странно, что вот она сидит тут и замечает все это так поздно, только сейчас. Ему, наверное, около пятидесяти. По меньшей мере.

Вдруг ее охватило чувство тоски. Не в силах сказать ни слова, она повернулась за помощью к матери, которая, поднявшись на ноги, прислонилась к столу, опершись о него обеими руками. Но дрогнувшие из-за подступавшего плача губы только усилили ее растерянность.

— Да что с тобой? — сердито крикнула ей та на диалекте. — Можно узнать, что с тобой?

Лида резко вскочила, бросилась к лестнице, взбежала по ступенькам и, хлопнув за собой дверью, быстро спустилась с другой стороны дома.

Наконец оказавшись на улице, она сразу прислонилась к стене рядом с темным проемом распахнутой двери и стала смотреть на небо.

Был прекрасный звездный вечер. Вдалеке слышались звуки оркестра. «Где это играют? — спросила она себя, почувствовав вдруг острое, лихорадочное желание смешаться с веселой грубоватой толпой, держа в руке мороженое, как девочка. — У Сан-Джорджо, на площади возле церкви? Или у ворот Порта-Рено, или, может быть, на самой площади Травальо?»

Но вот ее дыхание постепенно выровнялось. Сзади, через старую кирпичную стену, к которой она прислонилась всей спиной, уже доносится до нее негромкий, шепчущий голос Оресте Бенетти. Сейчас он говорит с ее матерью — спокойный, как будто ничего не произошло. Что он говорит? Кто его знает. Во всяком случае, достаточно его голоса, спокойного тихого звучания его голоса, чтобы убедить ее успокоиться, вернуться.

Появившись на верхней площадке лестницы, она уже совершенно овладела собой, своими мыслями и движениями.

Закрыв дверь, она спустилась вниз по лестнице не слишком быстро, но и не слишком медленно, стараясь не встречаться взглядом с переплетчиком и с матерью (во время ее отсутствия оба они оставались на своих местах: он — сидя за столом, она стоя; и теперь они молча смотрели ей в лицо вопросительным взглядом). Она прошла к столу, снова села на свое место, лишь слегка пожав плечами. И тема замужества за те почти два часа, что гость еще оставался у них в доме, — так же, впрочем, как и в последующие вечера, — больше не затрагивалась.

Не следует думать, однако, что Оресте Бенетти питал какие-то сомнения относительно ответа, который рано или поздно ему должна была дать Лида. Ничего подобного. Более того, для него с самого начала дело обстояло так, будто Лида уже согласилась, будто они уже жених и невеста.

Это было видно уже по его особенной манере общаться с ней: всегда уважительно и любезно, конечно, но в глубине сквозила некая властность, которой сначала не было заметно. Теперь только он — казалось, говорил переплетчик всем своим видом — был способен руководить ею в жизни.

По его мнению, Лида в характере имела один серьезный недостаток — он был готов заявить об этом открыто, призывая взглядом в свидетели Марию Мантовани, — а именно: она все время смотрела назад, пережевывала события прошлого. Почему бы ей, напротив, не постараться взглянуть в противоположном направлении, в будущее? Гордыня — это некрасивая штука: она, как змея, пролезает там, где меньше всего ждешь.

— Надо быть разумными, — вздыхал он в качестве вывода. — Надо быть спокойными и двигаться вперед.

В иных случаях, внешне противореча самому себе, он (хотя и обиняками, скрытыми намеками — а Лида со своей стороны следила за неустанной искусной работой его ума, никак не реагируя, словно загипнотизированная), он сам вновь рисовал ей картину ошибок ее упрямой, непослушной, нарушающей правила и приличия юности, а заодно и указывал на необходимость поправить дело, достигнув зрелости и начав вести более достойную и спокойную жизнь.

И что касается этого, то да, конечно, — давал он понять, — поскольку он ее любит, он, конечно, понимает, оправдывает, прощает всё. Его чувство — тут надо внести ясность — не было, однако, слепым, оно не мешало ему помнить (и напоминать ей), что она совершила большой грех, смертный грех, который простится ей только тогда, когда она выйдет за него замуж. В самом деле, что она думает? Неужели она предполагает, что человек его склада, который, кстати (он отдает себе в этом отчет), почти на тридцать лет ее старше, может думать о любви вне законного католического брака? Долг, обязанности. Настоящий христианин не может иначе понимать жизнь, а значит, и отношения между мужчиной и женщиной…

Однако же у них, у всех троих, нервы были до такой степени натянуты, они все время находились в таком напряжении, что хватало небольшого повода, чтобы нарушить хрупкое равновесие их отношений. После этого они ходили взволнованные, долго дулись друг на друга.

Однажды, например, говоря об Иренео, переплетчик заверил, что он так любит мальчика, словно он его отец. Увлекшись, он в пылу разговора зашел слишком далеко.

— Послушай, но ты же дядюшкаОресте, ведь правда? — воскликнул тут Иренео, которому было уже семь лет и который перед сном взял привычку показывать ему домашние задания.

— Ну, понятное дело, конечно… Что касается… Это я так, к слову сказал. А что ты себе вообразил!

Смущение переплетчика вдруг ясно показало Лиде ее собственную значимость. Пока добряк Оресте продолжал встревоженно объясняться с ребенком, они с матерью переглянулись и улыбнулись друг другу.

Но моменты злобы или трений были, в общем-то, весьма редкими. В любом случае предотвращать или преодолевать их помогали подарки.

С самого начала Оресте Бенетти был на них щедр. Хотя он дал понять, что после свадьбы они переедут все вместе в загородный домик за воротами Сан-Бенедетто, о покупке которого он как раз ведет переговоры со строительной компанией, он, несмотря на это, провел в их жилище электрическое освещение и побелил стены, прикупил кое-какую мебель, недорогую чугунную печку, картину, кухонную утварь, пару ваз для цветов. Словно бы женитьба, о которой он, очевидно, ни на минуту не прекращал думать, была для него совсем не к спеху. Всеми этими подарками, подчас полезными, надо признать, но порой несколько нелепыми, он как бы говорил, что влюблен. Если он женится на Лиде, то это потому, что он ее любит. Никогда в жизни ему не привелось быть женихом — ни разу. Ни в молодости, ни потом, став зрелым мужчиной, он не смог испытать этого опьяняющего удовольствия — делать подарки невесте. И сейчас, когда это удовольствие было ему позволено, он имеет полное право требовать, чтобы дело шло не спеша, постепенно, с полным соблюдением всех правил.

Каждый вечер он приходил в одно и то же время: ровно в половине десятого.

Лида издалека, еще с улицы слышала, как он подходит. И вот уже резкий звон колокольчика, оповещающий о его прибытии, вот уже его спокойные шаги вверх по лестнице, со стороны подворотни, а вот и его приветствие с верхней площадки лестницы, его радостный клич: