Слибульский и я, забившись в пустой посудный шкаф в небольшом бразильском ресторанчике привокзального района Франкфурта, ожидали рэкетиров.

Шкаф был примерно метр двадцать на семьдесят сантиметров. Габариты наших тел недалеки от размера XL, а кроме того, на нас были пуленепробиваемые жилеты, и, если события примут серьезный оборот, оружие — пистолет и списанное в металлолом ружье — с трудом удастся развернуть без того, чтобы не снести себе ногу или голову. Я уже представлял себе, как головорезы врываются в помещение, открывают шкаф, а там — два скрючившихся, беспомощно барахтающихся идиота, и тут увидел лицо Ромарио. Это владелец и хозяин кабачка «Саудаде», обратившийся ко мне за помощью.

Я познакомился с Ромарио в те времена, когда он делал первые шаги в гастрономическом бизнесе, работая в одной забегаловке в Заксенхаузене, и по сей день поддерживал с ним знакомство. Когда я был на мели, он угощал меня тарелкой супа или еще чем-нибудь, так что я был рад, что он у меня есть. Но, бывая при деньгах, мне не особенно приятно было сталкиваться с ним в какой-нибудь пивной. В таких случаях он подсаживался за мой столик и заводил разговоры — просто так, по причине старого знакомства. А поскольку мы были как бы друзьями, то Ромарио даже не удосуживался заплатить, а я не отваживался требовать это.

Было немного за полночь. Полчаса назад мы заняли диспозицию в шкафу, и уже через двадцать минут ожидания мои скрюченные ноги основательно затекли. Для начала мая стояла слишком жаркая погода. Днем температура поднималась аж до двадцати семи градусов, а ночью не опускалась ниже пятнадцати, что не мешало Ромарио по своему обыкновению до упора включать отопление. Он вечно проклинал германские холода, и эта ругань была своеобразным мостиком, соединявшим его с родной Бразилией. Вот уже двадцать лет он жил во Франкфурте, отпуск проводил на Лазурном берегу, а разваренная курица в кислом соусе и жесткие свиные котлеты с гарниром из консервированного зеленого горошка подавались как национальные блюда бразильской кухни, в чем я сильно сомневался и никогда не пожелал бы Бразилии таких специалистов. Хотя франкфуртцы уже разгуливали в майках, а посетители «бразильского» бара находились на грани теплового удара, Ромарио продолжал упорно настаивать, что в Германии собачий холод, а в его Бразилии всегда солнце: под этим подразумевалось, что здесь все плохо, а там — все хорошо.

Между тем температура в шкафу поднялась до тропической, ног я вообще не чувствовал. Ко всему прочему время от времени раздавалось едва слышное шипение.

— Слибульский?

— Хм?

Слибульский невинно сосал конфету.

— Что ты ел сегодня вечером?

— Вечером? А что? Не помню.

— Ты не знаешь, что лежало перед тобой на тарелке пару часов назад?

Он откашлялся, давая понять, что не считает нужным отвечать на подобные вопросы. Некоторые присвистывают, другие глядят в небо, желая показать, что такие вопросы для них пустой звук.

— Дай вспомнить… Ах да — домашний сыр. Джина сегодня купила и…

— С луком?

— А с чем же еще? Не с клубникой же!

В темноте шкафа я постарался вложить все свое презрение во взгляд.

— Я разве не говорил тебе, что некоторое время нам придется посидеть в этой душегубке?

— Сказал, кажется. Но я представлял себе шкаф попросторнее.

— Вот так? И насколько просторнее? Каких должен быть размеров шкаф, чтобы в нем можно было нормально дышать двум мужикам, один из которых только что нажрался лука?

В полоске света, просачивающейся в шкаф, я увидел, как Слибульский скривился.

— Послушай, мы, кажется, охотимся здесь за мафией — с бронежилетами и стволами, как крутые парни. Но боюсь, мамзель Каянкая, вам лучше держать парикмахерскую, а не сыскное бюро.

Что я мог ответить на это? Поэтому только сказал:

— Послушай, я тут обливаюсь потом и вынужден дышать твоей вонью. Неужели, чтобы быть крутым, надо обязательно дышать твоей отрыжкой?

Слибульский хихикнул.

Тихо матерясь, я прильнул к замочной скважине, в которую видел перебинтованную руку Ромарио. Он сидел за стойкой и делал вид, будто подсчитывает на калькуляторе дневную выручку, хотя в таком нервозном состоянии вряд ли мог посчитать даже две пивные кружки. Впервые онипоявились у него неделю тому назад: два молодых парня в нарочито шикарном прикиде — едва ли старше двадцати пяти, с пистолетами и запиской, в которой было написано: «Просьба ежемесячно выделять 6000 марок на нужды Армии здравого смысла. Оплата первого числа каждого месяца. Заранее благодарны». При этом они не произнесли ни слова, а только улыбались, пока Ромарио читал записку. Он вернул записку и, решив, что имеет дело с новичками, заявил: «Сожалею, но не испытываю ни малейшего желания исполнять вашу просьбу».

Продолжая улыбаться, парни приставили пистолет к животу Ромарио и, смяв записку, засунули ее ему в рот, заставив прожевать и проглотить бумагу. В заключение они нацарапали на стойке: «До послезавтра» — и исчезли.

Несмотря на демонстративность наезда рэкетиров, Ромарио не принял всерьез их угрозы. Он слишком долго держал свое заведение в привокзальном квартале, чтобы при первой же попытке этих молокососов вытрясти из него деньги впадать в панику. Как известно, в темном омуте серьезных громил рэкета всегда найдется кучка мелких проходимцев, которые рассуждают так: мол, попробуем, рискнем, а там видно будет, может, нарвемся на лоха.

Ромарио выплюнул изо рта бумагу, вбил два гвоздя в стойку и повесил на них два пистолета. В следующий раз он покажет, как подобает действовать солидному хозяину в таких случаях. Но рэкетиры явились не вечером, как ожидал Ромарио, а утром, когда он был далеко от стойки. Он находился в кухне, вымачивая мясо в маринаде из масла и специй, как вдруг явились они — снова с улыбочкой и снова с листком, на котором было написано: «Время ежемесячных выплат пошло. Благодарим за понимание во имя благородного дела».

Ромарио, стоя с опущенными в маринад руками под дулом направленного на него пистолета, хотел было сказать, что у него нет шести тысяч марок, и сколько, по их мнению, приносит такой маленький ресторанчик в месяц, и ему тогда надо его прикрыть, но не успел. Парни заломили ему руки за спину, приковали к батарее и щипцами отрубили большой палец. Уборщица обнаружила Ромарио лежащим без сознания в луже крови. Отрубленный палец валялся на стойке рядом с запиской: «До воскресенья».

Сегодня как раз и было воскресенье. Перебинтованная рука Ромарио белела на фоне обитой деревянными панелями стены. В больнице ему пришили палец, но приживется ли он и сгодится ли для работы, врач не сказал. Ромарио заявил в больнице, что отрубил палец сам, когда шинковал лук. Его объяснение, хотя и было воспринято скептически, позволило больнице не заявлять об этом случае в полицию. Ромарио все время поглядывал в сторону шкафа, словно желая удостовериться, что мы еще там, а не смылись через какую-нибудь потайную дыру. Чтобы его успокоить, я каждый раз постукивал «береттой» по дверце. Что и говорить, с пальцем они переборщили. Слов нет, мне было жаль Ромарио.

В шкафу снова послышалось шипение отрыжки.

— Слибульский, ты козел!

— Не будь кисейной барышней!

Я вздохнул. Будь я кисейной барышней, то арендовал бы еще один шкаф, чтобы не дышать с ним одним воздухом.

— Слушай, если тебя раздражают такие пустяки, значит, у тебя давно не было бабы.

— Эх, Слибульский!

— Не говори мне вечно «эх, Слибульский», когда я начинаю…

— Тихо!

К входу подкатила машина. Выключили мотор, хлопнули дверцами. Послышались шаги на лестнице, потом шаги остановились, и раздался стук в дверь. Ромарио поднялся из-за барной стойки и направился к двери. Я снял пистолет с предохранителя. Слибульский принял позу, напоминавшую позицию перед стартом на стометровке, насколько, разумеется, позволяло пространство шкафа, и, готовый к прыжку, взял свою ржавую пушку на изготовку. Через дырку, которую мы заранее просверлили в шкафу, я видел двух светловолосых молодых людей в кремовых льняных костюмах, молча вошедших в ресторан. Оба были с гладко выбритыми бледными лицами и с модными стрижками. На первый взгляд парни выглядели стопроцентными немцами с рекламных плакатов германского почтового ведомства, и то, что они не раскрывали рта, не могло ввести никого в заблуждение относительно их национальной принадлежности.