Я закрыл дверь, сварил кофе и сел с чашкой к телефону. Сначала решил позвонить Слибульскому: во-первых, узнать о его самочувствии, во-вторых, выяснить насчет конфет. В офисе продавец мороженого сказал мне, что Слибульский отъехал за одноразовыми стаканчиками. Потом я на всякий случай набрал номер в квартире Ромарио. Вдруг его подружка, или гость из Бразилии, или еще кто-то в полном неведении ждет хозяина, выглядывает из окна, злится, но может и того хуже — этого кого-то допрашивают в полиции, а он ничего не понимает и нуждается в помощи. А возможно, понимает, тогда тем более нуждается в помощи. Но никто не взял трубку. Я закурил, перебирая в памяти всех знакомых Ромарио, кого следовало бы проинформировать о случившемся, но вспомнил только уборщицу, которая два раза в неделю убирала в ресторане — крепкая пожилая женщина-португалка, — но я не знал ни ее имени, ни адреса.

После второй чашки кофе я вынул из нагрудного кармана мобильник рэкетиров, попытался вытащить из памяти номера телефонов, которых там не оказалось, потом нажал кнопку повтора. Кому последнему звонили бандиты? Диспетчеру с гессенским говорком, который я имел удовольствие услышать вчера? Кому-нибудь из боссов? Девице — «секс по телефону» для глухонемых? Возможно, им запретили открывать рот — с гессенским диалектом легче вычислить, а условным знаком мог быть свист или щелчок в трубку. Однако просвистеть место, где они находятся, было непросто.

Я попытался сконцентрироваться и нажал кнопку. На дисплее высветился шестизначный номер, начинающийся на восьмерку, — номер в Оффенбахе. Пока в трубке раздавались гудки, я набросал в уме несколько фраз: якобы звоню победителю лотереи, который выиграл машину, и как с ним можно встретиться, чтобы оформить выигрыш. Но никто не ответил, и после двадцатого гудка я отключился. В офисе у меня был справочник, по которому можно найти адрес по номеру телефона.

По своему городскому телефону я позвонил одному полицейскому, который не мог мне ни в чем отказать. Это был шеф франкфуртской полиции по делам иностранцев. Он имел семью и однажды был заснят на видео в окружении несовершеннолетних мальчиков в борделе для голубых. Я знал про видеозапись.

— Хетгес.

— Добрый день, господин Хетгес. Это Каянкая.

Молчание в трубке, тяжелое дыхание, шаги… Хлопнула дверь, потом шипящий голос ответил:

— Мы же договорились, что вы не будете звонить мне на работу!

— Но в вашей квартире трубку всегда берет ваш четырнадцатилетний сын, и у меня сразу возникают ассоциации…

Снова прерывистое дыхание и тишина.

— Что вы хотите?

— Мне нужно выяснить имя владельца одного БМВ. — Я дал ему номер машины. — И еще мне нужна вся информация о новых преступных группировках, действующих в районе вокзала.

Хетгес помедлил.

— Мне нужно время, чтобы выяснить это. Вы же знаете, я работаю в полиции по делам иностранцев.

— Тогда узнайте и не пытайтесь отделаться отговорками. Мне нужны имена боссов, адреса, приблизительное число участников банды и т. д. до второй половины завтрашнего дня.

— Но мне не так просто получить доступ к этой информации, она большей частью идет под грифом «Секретно».

— У вас все получится. Секреты долго не хранятся — ни видеозаписи, ни списки мафиозных организаций, — все в конце концов выходит наружу…

Не успел я договорить, как он положил трубку. Но я был уверен, что Хетгес вывернется наизнанку, а добудет всю нужную мне информацию до завтрашнего дня. Так продолжалось уже около восьми лет.

Строго говоря, информацию о пресловутой видеокассете я держал про запас, собираясь использовать ее, когда речь зашла бы о выдаче фальшивых паспортов для беженцев, к тому же вся эта история, по-видимому, уже давно была исчерпана и валялась в мусорной корзине. Но, во-первых, Хетгес этого не знал, а во-вторых, свинство остается свинством даже через столько лет, тем более свинство такого деликатного свойства. Достаточно было запустить подобный слух на страницы газет или на телевидение, и шеф полиции по делам иностранцев, правая рука федерального министра внутренних дел, лишился бы своего поста, а затем и семьи.

Если же его фото стало бы светиться в газетах, то ему и вовсе пришлось бы покинуть город. Тогда Хетгес вынужден будет осесть где-нибудь в зоне ограниченного приема радиоволн — например, в Люксембурге или другом княжестве, лишившись при этом не только многотысячных барышей, но и возможности общения с пятнадцатилетними арабскими подростками. Можно себе представить газеты, пестрящие заголовками типа «Гомокомиссар, выдающий вид на жительство, сожительствует с детьми». «Вместо того чтобы выставлять, шеф по делам иностранцев — вставляет им» и тому подобное. Тот факт, что сами мальчики и их бордельный «пахан», учитывая такую возможность, прилично доили его, отнюдь не оправдывало Хетгеса ни в глазах общественности, ни в глазах семьи.

Напротив, его стали бы считать не только извращенцем, но и полным дураком. Для меня же Хетгес был поистине одним из счастливых приобретений в жизни: как источник информации и как прямой рычаг для проникновения в полицейское управление. Благодаря ему я получил как минимум треть моих гонораров.

Снова нажав кнопку повтора на мобильнике, я досчитал до двадцатого гудка, потом разделся и пошел под душ. Уже сидя в кухне с банкой сардин и хрустящими хлебцами, я услышал за окном раскаты грома. Затем позвонил Слибульский. Поинтересовался моим самочувствием и сообщил, что, хотя он спал всего три часа и с десяти на ногах — в разъездах за всякой ерундой, — чувствует себя совсем неплохо, если не считать того, что после пожатия потной руки одного из своих продавцов мороженого его чуть не вырвало: он вспомнил про трупы.

— А я ем сардины из банки и радуюсь, что у них нет голов, — сказал я, продолжив эту тему. — Обычно я ем их с головами.

— Хм, — промычал Слибульский. — Ну что, вроде выжили? Ты все еще собираешься выяснять, кто были эти двое?

— Конечно.

— Джина тебе сказала, чтобы ты посмотрел конфеты?

— Да, но не сказала какие и где.

— Разумеется, те, которые я нашел в БМВ.

— А что особенного в этих конфетах?

— Они мне неизвестны.

— Ну, хорошо, а дальше?

— Послушай, Каянкая, ты знаешь, что с тех пор как я завязал с курением, то сосу конфетки и перепробовал все сорта всех немецких фирм, но этивижу в первый раз. Если ты выяснишь, откуда конфеты, может… Понимаешь?

— Понимаю. А на бумажке, случайно, не написано, где они сделаны?

— В том-то и дело, что нет. Предположительно, в Германии.

— А что в этом особенного?

— В том, что они не отсюда. Возможно, произведены на экспорт, но я в это не верю. Думаю, тут дело обстоит так же, как с моим итальянским мороженым, — оно ведь тоже не из Италии. Кто будет покупать немецкое мороженое?

— И это ты так о Германии, родине всех деликатесов?

— Неважно. Если ты хочешь продать товар там, где любят Германию, пусть даже бананы, надо повесить ярлык «Сделано в Германии».

— Бананы — сделано в Германии. Неплохо. А где, кстати, любят Германию?

— А я знаю? В Парагвае, например. Кто из нас сыщик, ты или я? Ну ладно, если хочешь посмотреть на конфеты, с восьми я дома.

Мы закончили разговор, и я вернулся к своим сардинам. За окном сверкнула молния, и загрохотал гром. Начиналась гроза. Упали первые капли дождя, и вскоре хлынуло как из ведра. Когда через час гроза кончилась, над городом продолжало висеть черное моросящее облако.

Я позвонил моей единственной в данный момент клиентке — специалистке по исламу, у которой пропала овчарка. Рассказал ей, что весь вчерашний день тщетно потратил на посещение приютов для животных в Келькхайме и Хаттерсхайме и завтра продолжу поиски, и что Сузи наверняка найдется, надо только немного потерпеть. Эту песню я пел ей уже целую неделю, и пока она не жаловалось, и не выставляла мне счетов. Мне нравилась моя клиентка, очень богатая, но немного «ку-ку».

Затем впервые за несколько месяцев я надел плащ и направился в район вокзала.