В тот же вечер Бахрав объявил, что едет домой, в Эйн ха-Шарон. Зять одобрил его решение и заметил, что, действительно, ночи становятся холодными — того и гляди вспыхнет эпидемия гриппа. Объяснил:

— После гриппа, как правило, начинаются всякие осложнения. Это твое счастье, что ты живешь на побережье, а не в Иудейских горах. Здесь, если хочешь знать, люди твоего возраста поголовно страдают воспалением суставов. Самое правильное — укрыться в своем доме.

Шарона тем не менее попыталась удержать отца. Принялась уверять, что погода еще исправиться. Непременно исправится. Где это видано — на Рош а-Шана такие дожди? А в Эйн ха-Шароне как-нибудь обойдутся без него еще несколько дней.

— Этого-то я как раз и опасаюсь, — буркнул Бахрав.

Члены секретариата пригласили Бахрава явиться в пятницу. В десять утра. Обычное время заседаний. Но Бахрав и не подумал идти туда. В десять он стоял у себя в кондитерской возле печи. Руки его привычно подталкивали и выравнивали противни с тестом, увлекаемые транспортером в огнедышащую пасть. Достаточно и того, что он подал им письменное прошение о выделении ему суммы, необходимой для найма скромной квартирки в Иерусалиме. А также о начислении выслуженного им пенсионного пособия. В точности как советовал генеральный директор банка Гильбер. А соваться самолично в это осиное гнездо он не собирается. Там, конечно, будет и Юваль, секретарь хозяйства, и Мойшеле, координатор работ, и Шломо Биньямини, председатель комиссии по образованию, и Карми, казначей. Все как один одноклассники его Йорами. Нет, некоторые даже моложе. Бахрав понимает: они не простили ему бегства детей из кибуца. Как же — и сын, и дочь покинули Эйн ха-Шарон! А меня они не покинули? — захотелось вдруг выкрикнуть во весь голос.

Через полчаса прискакал Юваль. Влетел в кондитерскую и с силой вдавил кнопку транспортера. Противни подпрыгнули от внезапной остановки, наскочили друг на дружку.

— Мы не предполагали, что Бахрав пожелает устраниться от работы, едва приступив к ней! — провозгласил возмущенно.

Бахрав натянул пальто, то самое заслуженное длиннополое пальто, которое надевал, отправляясь по ночам в караул, и последовал за Ювалем. Он никак не думал, что дорога до секретариата окажется столь долгой и тяжкой. На подъеме он застрял, не в силах вытянуть ноги из липкой расползающейся грязи. Обутый в сандалии Юваль то и дело опережал его, с недоумением оглядывался и с брезгливостью — как ему казалось — наблюдал за его мучениями. Йорам… Йорам не испугался, даже когда его вызвали для объяснений на общее собрание. Только засунул в карман рабочей блузы свои карандаши — латы рыцаря! — и пошел. Как ни в чем не бывало уселся на лавку между отцом и матерью. Помнится, секретарь начал свою речь с прославления деяний старшего поколения, поколения пионеров-основателей, благодаря стойкости и неустрашимости которых нынешнее молодое поколение удостоилось обладать таким богатым процветающим хозяйством. Отличнейшим во всех отношениях. А закончил предостережением, что если все дети забудут о всякой совести и благодарности и умчатся искать счастья в Париж, то вскоре тут получится один сплошной дом престарелых. Кто-то из отцов-основателей поднялся и напомнил: лучшие свои годы они отдали созиданию, преобразованию и служению обществу, не помышляя об удовлетворении личных интересов, не боялись никаких трудностей и так далее, но на Йорама все это не произвело ни малейшего впечатления. Возможно, оттого, что он сидел между матерью и отцом. А позади него находилась Шарона. Одной-единственной фразой парировал все обвинения и увещевания: каждый поступает по велению своей совести — отцам-основателям их совесть велела создавать кибуц, а ему, Йораму, его совесть велит оставить хозяйство и рисовать листопад на парижских бульварах, и еще не известно, чьи заслуги история оценит выше. Что ж, может, он и прав — знатоки уже теперь высоко ставят его талант. А вот его отец, старый идиот, месит осеннюю грязь в долине Шарон. Еле тянет ноги. Точно приговоренный к казни ползет на это проклятое заседание. И никого не интересует теперь, какие эскизы и картины рождались в его сердце и увядали в его сердце, пока он рыл колодцы и пестовал апельсиновые деревья.

— Объявляю заседание открытым! — провозгласил Юваль и хлопнул ладонью по столу.

Бахрав и не заметил, как переступил порог секретариата и уселся один против всех. Словно бы издалека долетел до него бесцветный голос Биньямини:

— Мы получили твое прошение. Должен признаться, оно произвело на нас чрезвычайно тягостное впечатление… — После каждой фразы он делал продолжительную паузу и все откашливался, пытаясь прочистить горло. — Мы подумали, что, может быть, здесь, в дружеской беседе… В кругу товарищей…

Бахрав опустил глаза. Пускай уже не мямлит, а поскорей переходит к упрекам и обвинениям. Все равно ведь кончит этим. Снял очки и затуманенным взором уставился в стену напротив. Прочитал с трудом: «Вашей жертвенности обязаны мы биением жизни». Ах да, разумеется, подпись под портретами тех первопроходцев, которые ныне уже вкушают заслуженный покой на вершине холма под кипарисами. Биение жизни! — усмехнулся Бахрав. Отличная идея — развесить портреты. Все здесь: Кригер, Пильняк, Гелер, Роза, Эсти… И даже Пнина, жена его. И как много еще свободного места… Прекрасная традиция…

Стремительно — несмотря на возраст и хромоту — ворвался Яблонский. Даже палка на этот раз выстукивала по-особому: бойко и взволнованно.

— Злокозненные клеветнические слухи достигли моих ушей! — врезался он в вялую речь Биньямини. — Не верю! — Уставился на Бахрава, словно требуя немедленного опровержения коварных слухов. — Мы заслуженные воины, Бахрав! Старые солдаты не покидают поле боя!

Юваль призвал его к порядку. Высказываться можно будет потом. И предварительно следует просить слова. Однако Яблонский гневно ударил палкой об пол и закричал сыну:

— Шмендрик! Не смей перебивать меня! Когда речь идет о… Когда решается судьба… — Слова застряли у него в горле, но он решительно выставил седую бороденку в сторону членов секретариата и уселся на лавку возле Бахрава.

Бахрав ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Описать свое одиночество? Разве они поймут… Унижать и обвинять человека — вот что они умеют. Яблонский… Яблонский расцвел и разветвился тут, в Эйн ха-Шароне, не хуже любой апельсиновой плантации на окрестных дюнах. Двадцать два члена насчитывает клан Яблонских! Каждый вечер накануне субботы младший сын Юваля выставляется сторожить столы и стулья для своего семейства. Пять столов сдвигают сыновья Яблонского и прислоняют к ним стулья — чтобы никто не посмел подступиться. С хищно раскинутыми в стороны руками, подпрыгивая на шустрых пружинистых ногах, несет внук Яблонского свой караул.

— В столовой, — выдохнул вдруг Бахрав и надел очки, словно испугавшись собственного голоса, — в столовой для меня не нашлось места! Это означает… — Он осекся, боясь разрыдаться. Вовсе не это собирался он сказать.

— Извини, Бахрав, — насупился Мойшеле, два года изучавший в экономической школе методы ведения прогрессивного сельского хозяйства и возможности повышения производительности труда, — все-таки мы тут рассматриваем принципиальный вопрос… — Повертел карандаш в своих длинных загорелых пальцах. — А ты пытаешься свести все к какой-то случайной пустяковой обиде. Молодое поколение равняется на таких, как ты. А ты позволяешь себе расшатывать основы… — Он поднялся, оперся обеими руками о крышку стола и посмотрел вокруг. — Я считаю, что тут не место сентиментальным переживаниям. Весь секретариат так считает… Если из-за каждого пустяка люди начнут покидать кибуц… то завтра…

Пускай болтает. Бахрав знал, что и сегодня не отступит от своего обычая: вернувшись в комнату, опустит жалюзи, свяжет их ручки веревкой и растянется на не убранной с утра постели. Этот канат, случайная находка, вселяет в него уверенность. Требуется немалое мужество для того, чтобы вернуться в пустую комнату и лечь. С тем чтобы потом встать. Будет лежать с открытыми глазами, разглядывать собственную одежду и обувь, пока тьма не поглотит все предметы. И в тот час, когда товарищи начнут готовиться к встрече субботы с близкими и друзьями, он единственный потащится по мокрой дорожке к столовой, с пустыми громыхающими мисками в руках, чтобы с черного хода незаметно проникнуть на кухню и запастись какой-нибудь едой на вечер. И потом, в полном одиночестве, поклюет в своей комнате чего-нибудь от субботних яств. Ведь и в будни, зайдя в столовую, он отыскивает для себя местечко где-нибудь в уголке, на отшибе, подальше от товарищей. Они, разумеется, не забыли его выступлений: о несправедливом распределении одежды, и о тракторах, попусту простаивающих драгоценные рабочие дни в ремонтных мастерских, и о легких заработках, изобретенных новым казначеем, — куда как мило и достойно: играть на бирже и в лотерее! И о грудах нетронутой еды, бездумно, бесхозяйственно отправляемой в помойные баки.