ГЕРШОН ШОФМАН(1880–1972) родился в Орше (ныне Беларусь) в семье хасидов Хабада. В 1901 году переехал в Варшаву, три года служил в русской армии. С началом Русско-японской войны бежал во Львов и некоторое время провел в тюрьме как нарушитель паспортного режима. В годы Первой мировой войны оказался в Вене. В 1938 году он переехал в Палестину, еще находившуюся под управлением англичан, но уже жившую полнокровной еврейской жизнью. Умер в Израиле в возрасте 92 лет.

Шофман — один из лучших израильских новеллистов, мастер ярких психологических зарисовок, его рассказы, иногда всего в несколько строк, поражают тщательно отточенными лаконичными формами.

По возвращении он нашел свой дом запертым. После того, как позвонил и раз, и другой, и третий, поднялась снизу явилась привратница, скрестила руки на животе, склонила голову к плечу, молча постояла так минуту, а затем сказала: кого я вижу — господин Фернхайм! Правда, правда, ведь это господин Фернхайм! Выходит, вернулся господин Фернхайм, почему же говорили, что не вернется? Да что ж он утруждает себя и звонит, понапрасну утруждает себя и звонит, квартира-то пуста, нет там никого, кто бы мог открыть ему, потому как госпожа Фернхайм уехала и заперла дом; и ключи с собой забрала — не подумала, что кому-то могут они понадобиться, ключи, вот как теперь, когда господин Фернхайм вернулся и хочет зайти к себе в дом…

Фернхайм почувствовал, что должен сказать что-то прежде, чем она обрушит на него все прочие тяжкие сведенья. Он принудил себя ответить ей, но фраза вышла скомканная и обрубленная, ничего не значащая.

Привратница между тем продолжала сообщать: после того, как мальчик умер, пришла ее сестра, госпожа Штайнер, а с ней и господин Штайнер, и они забрали с собой госпожу Фернхайм — на дачу к себе. «Сын мой Франц, как он нес за ней чемоданы, то слышал, что Штайнеры надумали пробыть там до больших праздников, этих, которые бывают у господ израильтян — что выпадают на конец лета, то есть уже ближе к осени, — и я так думаю, что госпожа Фернхайм тоже не станет возвращаться в город раньше этого времени: если мальчик умер, куда ей спешить? В садик-то теперь не надо ему ходить. Бедненький, всё ведь слабел и таял, пока вот не умер…»

Фернхайм покрепче сжал губы. Наконец он нашелся кивнуть привратнице, опустил кончики пальцев в кармашек жилета, вытащил оттуда монету и дал ей. А затем повернулся и ушел.

Два дня провел Фернхайм в городе. Не осталось ни одного кафе, которого бы он не посетил, ни одного человека, которого знал и с которым не поговорил бы. Сходил на кладбище на могилку сына. На третий день заложил подарок, купленный для жены, отправился на вокзал и взял билет туда и обратно — в Ликенбах, деревню, где располагалась загородная вилла его деверя Хайнца Штайнера. Это там познакомился Фернхайм несколько лет назад с Ингой, когда составил компанию Карлу Найсу, а тот привел его к ней. И не знал Карл Найс, как предстоит развиваться событиям и что выйдет из всего этого в будущем.

Когда Фернхайм поднялся в виллу, невестка его Гертруда стояла в передней комнате над бельевой корзиной и складывала простыни, снятые с веревки. Она приняла его учтиво, предложила стакан воды с малиновым сиропом, но не выказала при встрече ни капли радости, словно не из плена он вернулся и словно не минули годы с тех пор, как они не виделись. А когда он спросил, где Инга, сделала удивленное лицо: дескать, с какой стати он спрашивает о ней, об Инге, да еще с такой неуместной фамильярностью? И когда глянул на дверь, которая вела в другую комнату, сказала Гертруда: ты не можешь зайти туда, там стоит кровать Зигберта. Ты помнишь Зиги, Зиг — мой последыш? И сославшись на Зигберта, усмехнулась в душе, что назвала его последышем, в то время как новый младенец уже шевелится у нее в чреве. И не успела она договорить, как вошел Зигберт.

Погладила Гертруда сына по голове, поправила ему локоны, упавшие на лоб, и сказала: опять ты передвинул кровать? Разве я не сказала тебе: не трогай кровать. А ты, Зиги, не слушаешься: опять передвинул кровать. Ты не должен был этого делать, сынок.

Пораженный, ребенок остановился: о какой кровати говорит мама? А если он и подвинул кровать, почему нельзя было ее двигать? И ведь тут и нету никакой кровати. А если бы на самом деле была кровать, и он ее передвинул, так мама должна бы порадоваться, что он такой большой и сильный парень: может даже передвинуть кровать, если захочет. Но все эти слова матери чрезвычайно странны, ведь нет тут никакой кровати. Сморщил Зиги личико, переживая незаслуженную обиду. Но несмотря на все, готов был простить и обиду, если бы хоть капля правды содержалась в словах матери.

Фернхайм уже понял, что не было там особых препятствий, но из уважения к Гертруде — лишь бы не выставлять ее выдумщицей — не стал открывать дверь.

Гертруда размышляла про себя: нужно сообщить Хайнцу, что Фернхайм тут. Но если я оставлю Фернхайма и выйду, то ведь он может открыть дверь и зайти в комнату, а оттуда и в комнату Инги, но ведь будет нехорошо, если он предстанет перед ней прежде, чем поговорит с Хайнцем. И вообще нехорошо, что он явился сегодня, когда Инга сидит и ждет Карла Найса, который должен прийти, и не исключено, что Найс уже пришел и сидит у Инги, и вовсе не требуется, чтобы двое этих мужчин повстречались именно у Инги… Увидела, что Зиги так и стоит. Велела ему: пойди к папе и скажи ему…

Раскрыл Фернхайм объятия мальчику и принялся разговаривать с ним ласково: кто это тут? Это молодой Штайнер? Наследник фирмы Штаркмат и Штайнер? Что же это, Зиги, ты не хочешь поздороваться с твоим милым дядей, дядей Вернером? Ты как будто не рад, что он вернулся из плена, где враги кормили его живыми змеями и поили ядом аспидов? Иди сюда, Зиги, милый мой, дай я тебя поцелую! Ухватил ребенка, поднял повыше и поцеловал в губы.

Утер Зигберт недовольно ротик и поглядел на него со злобой. Вытащил Фернхайм половинку цигарки, зажег от своей зажигалки и сказал Зиги: хочешь потушить огонек? Ну-ка, открой рот, дунь на него, поглядим, как он потухнет…

Сказала Гертруда сыну: иди, мой родной, и скажи папе, что… Что дядя Вернер пришел и хочет его видеть.

Но как только ребенок вышел, вернула его. Решила Гертруда: надо предупредить его, чтобы не вздумал рассказывать никому, и тете Инге тоже, что Фернхайм здесь, пока не расскажет вначале отцу. Но поскольку невозможно было сказать такое при Фернхайме, снова передумала и отправила его.

Стоял Зиги и ждал, что мама снова позовет его, как уже сделала прежде. Но когда увидел, что она молчит, вышел и позвал:

— Папа, папа! Мама зовет тебя. Тут пришел один человек.

Спросил Штайнер сверху из мансарды:

— Какой еще человек?

Повторил ребенок:

— Один человек.

И не прибавил более ничего. Сказал ему отец:

— Ступай, сынок, и скажи маме, что я иду.

Сказал ребенок:

— Не хочу.

Сказал отец:

— Чего ты не хочешь?

Сказал мальчик:

— Не хочу идти к маме.

Спросил отец:

— Почему ты не хочешь идти к маме?

— Так.

— Что — так?

— Потому что тот человек.

— Что — тот человек?

— Так.

— Ты упрямишься, Зигберт, а я не люблю упрямства.

Пошел ребенок и заплакал.

Сидел Фернхайм и сидела Гертруда. Она складывает простыни, а он держит в зубах окурок цигарки. Она сидит и помалкивает, а он удивляется самому себе: сидит он с сестрой своей жены, сидит и молчит… Она ждет мужа, когда же придет наконец, а он курит без передышки.

И уже дотлела половинка цигарки почти до конца, но всё продолжал держать ее в зубах. «Я смотрю, — размышляла между тем Гертруда, — новая прачка стирает не так уж плохо. Отбеливание простыням на пользу, но главное все-таки как следует тереть. Это нехорошо, что Вернер вернулся. Но раз уж вернулся, следует покончить со всем этим делом. Полотенца отбелены лучше, чем простыни, но края у них загнуты. Видно, что вешала по два полотенца вместе, будто одно. Что это — птичий помет? Она что, не понимает, что нужно протереть веревку, прежде чем вешаешь белье? Хайнц не идет, а я в сомнении — не знаю, как поступить: следовало бы пригласить Вернера к обеду, но ведь Карл Найс уже приглашен. Все-таки, чтобы не чувствовал себя таким несчастным, пойду налью ему еще стакан лимонада. Он ищет пепельницу. Уже бросил окурок в сад…»