Я спал не так уж долго, но проснулся бодрым и здоровым. Ничего у меня не болело, я поднялся, чувствуя себя свежим и полным сил. В школе в этот день была контрольная по химии, и, поскольку каждая формула смотрела на меня со стен комнаты Сачико, я получил от этой работы несказанное удовольствие. Формулы припоминались мне вместе со всем их нынешним окружением: изображениями птиц, занавесками, цветочными горшками и, разумеется, чашами с дивной жидкостью, наполнившей весь мир божественным запахом. В этом запахе, как золотая рыбка в аквариуме, плавала Сачико — нежная и очаровательная.

Вернувшись домой, я с нетерпением принялся ждать наступления сумерек и той минуты, когда Сачико должна будет выйти из дому. Задолго до положенного срока я уже стоял на своем посту — прямой и подтянутый, готовый опоясать чресла и бежать впереди колесницы моей повелительницы. Однако на деле я не бежал, а, напротив, медленно-медленно шел через двор рядом с Сачико, рука в руке, в точности так же, как вчера. Так же, как вчера, мы достигли автобусной остановки и сели на лавку. И опять я ощущал — не то наяву, не то в полусне — ее дивную близость и аромат. Подошел автобус, она поднялась по ступенькам и помахала мне на прощанье рукой. Я двинулся в обратный путь. И тут воды Чермного моря расступились: Дмитрий Афанасьевич совершил для меня чудо, подобное тому, что Бог воинств небесных сотворил для наших предков, покинувших Египет.

Точно так же, как накануне, китайчата стояли в дверях своих жилищ и сжимали в руках обломки кирпичей, но стоило только одному из них замахнуться для броска, как тотчас некая неведомая сила поражала его, из уст вырывался вопль ужаса, и камень, готовый лететь в меня, бессильно выскальзывал из разжавшейся руки и шлепался на землю. Некоторые из моих врагов и сами распластались на земле и скулили, как побитые псы. К тому моменту, когда я достиг середины двора, китайское пацанье уже вполне оценило ситуацию: никто не отваживался больше поднять на меня руку, а жители лачуг, расположенных вблизи нашего дома, попросту скрылись, в панике отступили с поля боя, бежали, спасая свои шкуры.

Добравшись до дверей дома, я почувствовал себя Александром Македонским, Юлием Цезарем и Наполеоном Бонапартом — каждым из них в отдельности и всеми тремя вместе. Пораженный великим чудом, я ворвался в комнату Дмитрия Афанасьевича, но она была пуста. Я уселся в кресло, единственное наше кресло, отчего-то перекочевавшее сюда, и стал дожидаться моего спасителя. Он появился примерно через полчаса. За плечами у него висела дорожная сумка, а весь его облик излучал неколебимое спокойствие и великое самодовольство. Первым делом он вытащил из сумки рогатку, своеобразное оружие, изготовленное из полоски кожи и двух прочных резинок, прикрепленных к концам раздвоенной деревяшки. Катапульта в миниатюре. Затем на пол посыпались пули — круглые небольшие камушки. Я понял, что этими пулями он обстреливал дворовых мальчишек, спрятавшись где-то в укромном уголке на чердаке или на крыше.

— Ну как? — спросил он весело. — Можно получить вознаграждение?

Из заднего кармана брюк я вытащил шесть пятииеновых ассигнаций — я еще утром вынул их из «Аггады» — и протянул ему.

Он взял деньги и аккуратно спрятал в серебряный портсигар, где в этот момент не оказалось ни одной папиросы.

— А как насчет остального? — сказал он.

— Чего остального? — спросил я в недоумении.

— Ты, верно, помнишь, голубчик, наш уговор: отдавать мне все, что у тебя будет.

— Но это все, что у меня есть.

— Давай уточним, мой юный друг. Было сказано: что будет, а не что есть. Я сказал точно и определенно: все, что у тебя будет.

— Все, что у меня будет?

— Именно так.

— До конца моих дней?

— Боже упаси, сынок! Не до конца твоих дней, а до тех пор, пока тебе хочется провожать Сачико на ее ночную работу и возвращаться домой целым и невредимым. Пока ты нуждаешься в моей защите, чтобы пересекать этот двор, — он указал рукой за окошко, — смело и безбоязненно. — Он был горд своим удальством и красноречием.

И тут во второй раз с тех пор, как Сачико появилась в нашем доме, кровь ударила мне в голову. «Слово чести! — вспомнил я. — Слово чести дороже денег». Нет, видно, деньги ему дороже всякого слова и всякой чести! Офицер-кавалерист! Подлец и негодяй, вот он кто. Хитростью и обманом, скользкими и двусмысленными речами, лживыми глаголами заманил он меня в ловушку.

В эту минуту что-то встало между мной и Сачико, некая преграда воздвиглась между нами. Я видел, как пять вещей отодвигают ее от меня и заслоняют собой ее образ. Это были три тома «Эпохи», солидные и крепкие в своих твердых переплетах, учебник английского языка и красновато-коричневая шкатулка маджонга, похожая на комод, что стоит у родителей в спальне. Сквозь шкатулку просвечивали прелестные костяшки-клавиши. Сачико скрылась за книгами и шкатулкой и не возвращалась.

Оттого что операция Дмитрия Афанасьевича удалась столь блестяще и я вышел торжествующим победителем из несостоявшегося столкновения, душа моя вдруг преисполнилась невероятной отваги и неизмеримой храбрости.

— Больше ничего не будет, — отрезал я твердо. — Ни одной копейки.

Он никак не ожидал столь решительного отпора. Тень недоумения и растерянности скользнула по его лицу. Но это продолжалось лишь секунду. Он тут же оправился, пригладил рукой усы и произнес спокойно и четко:

— Ты еще пожалеешь об этом.

После этого мы оба довольно долго молчали. Он заговорил первый:

— Знаешь, что означает по-японски «фукусю»? — Голос его звучал почти ласково.

Я не знал такого слова и не собирался отвечать ему.

— Ну что ж, — сказал он, — ты запомнишь это слово на всю жизнь.

Значение этой угрозы открылось мне позднее. Дмитрий Афанасьевич не стал тогда уточнять, что он имеет в виду. Ласковость сползла с его лица, теперь он улыбался своей обычной улыбкой хищника, но в пасмурных глазах промелькнула вновь уже знакомая мне искра: я подметил ее тогда, когда он рассказывал о расправах над бунтовщиками, с радостью чинимых им во времена его славного прошлого. Только теперь в лице Дмитрия Афанасьевича было больше спокойствия и выдержки, выдержки охотника, выследившего жертву и готового прихлопнуть ее. Боюсь, я не сумею описать это выражение достаточно точно, поэтому позволю себе прибегнуть к сравнениям, которые приходят мне в голову. Такое выражение, я думаю, было на лице фараона в тот час, когда он приказывал кидать в Нил каждого еврейского младенца, и на лице Гитлера, когда он утверждал «окончательное решение еврейского вопроса», и на лице Сталина, когда он распорядился о принудительной коллективизации, стоившей российскому крестьянству миллионов жизней.

Я все еще находился в комнате Дмитрия Афанасьевича, когда кто-то позвонил в дверь нашей квартиры. Мне пришлось выйти, чтобы открыть.

Операция «Фукусю» была хитро задумана и проведена, как настоящая боевая вылазка в тыл врага. Составив план действий, Дмитрий Афанасьевич уже ни в чем от него не отступал и выполнил все пункты один за другим с суровой решительностью и завидным хладнокровием.

Примерно через час после описанного разговора он вдруг заглянул ко мне и позвал к себе в комнату. Он придал своему лицу приветливое выражение — насколько это вообще было для него возможно, старался шутить и предложил, по доброте и широте своей славянской души, забыть старое и помириться. Примирение, по его правилам, следовало отметить. Он наклонился и вытащил из-под кровати бутылку водки и два стакана — один побольше, другой поменьше. Разлив водку по стаканам, он протянул мне больший.

Я сказал, что не люблю водки, потому что она жжется.

— Разве что глоточек…

Тогда он вытащил из кармана крошечный флакончик с каким-то желтым порошком, насыпал немного порошка в стакан — водка пожелтела — и настоял, чтобы я выпил.

— Попробуй, увидишь, тебе понравится.

Я пригубил странную жидкость. Действительно, это был приятный напиток, ничем не напоминающий водку. Весь алкоголь чудесным образом испарился.