Мина была далеко не слепа! Пусть сама она никогда еще не влюблялась, но соображала, что никак не назовешь любовью. Однажды, когда они вдвоем ждали Софью, она сказала Гиршлу:

— Я отлично знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь о Софье!

— С чего ты взяла?

— А вот знаю, и все! Тебе хочется, чтобы она поскорей пришла.

— Почему бы мне этого хотеть?

— Чтобы не быть вдвоем со мной. Тебе скучно со мной!

— Это тебе только кажется.

— За кого ты меня принимаешь? Тебе хотелось бы, чтобы я умерла!

— С чего ты взяла? Зачем мне желать тебе смерти?

— Да уж я вижу!

— Кто же станет желать смерти собственной жене?

— Кто любит свою жену, тот действительно не желает ей смерти!

— Выходит, тот, кто не любит свою жену, желает ей смерти?

— А вот это я хочу услышать от тебя, дорогой!

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Что ты меня не любишь!

— Не люблю?

— Разве ты только что не сказал, кто любит свою жену, не станет желать ей смерти?

— Предположим, сказал. Разве из этого следует, что я тебя не люблю?

— Если бы ты меня любил, ты не сказал бы этого.

— Чего именно?

— Если бы ты любил меня, — настаивала Мина, — тебе бы это и в голову не пришло. Что, скажешь, я не права и ты все-таки чуть-чуть меня любишь? Ты умный человек, Генрих, и знаешь, что я не хуже любой другой женщины, и даже если я умру, тебе другой такой не найти! Слышишь меня, дорогой? Но я не намерена умирать, даже ради тебя! Потому что с другой женой ты все равно счастливее не будешь. Думаешь, Софья лучше меня? Не лучше! Она, конечно, может понравиться, но если бы ты знал ее, как я, ты бы понял, что это только на поверхностный взгляд она так мила. Она научилась очаровывать людей, когда помогала своему папаше продавать лотерейные билеты. Я же никогда не опустилась бы до этого, потому что происхожу из такой семьи, которая свое состояние заработала честным трудом, а не вкрадчивой лестью. Вспоминая, что мой отец в свое время разносил молоко по домам, я горжусь им! И мои собственные дети тоже не станут искать легкой жизни, они будут зарабатывать себе на пропитание, как их дед, никому не кланяясь, ни перед кем не унижаясь. Какая же я несчастная! Иди сюда, Генрих, поцелуй меня. Да не в лоб, дорогой, что я, вдовствующая императрица? В губы! Что это у тебя — последний в запасе поцелуй? Посмотреть на тебя, можно подумать, что каждый поцелуй обходится тебе в целое состояние!

Как и каждый порядочный житель Шибуша, Гиршл гордился своим происхождением. Пусть Гурвицы не были потомками прославленного Иешаи Гурвица, тем не менее это были уважаемые люди. Намек Мины на его отца задел его за живое. Вряд ли, однако, это произвело на нее большое впечатление, возможно, потому, что он быстро переключился на брата своей матери, о котором его удивленная жена никогда не слышала:

— Если ты хочешь знать мое мнение, то я скажу тебе, что мой дядя был абсолютно здоров и только притворялся сумасшедшим. Иначе бы его отец, мой дед Шимон-Гирш, женил его на какой-нибудь женщине, которую он не любил, и всю свою жизнь он вынужден был бы посвятить ей и многочисленным детям, рожденным ею, зарабатыванию денег, в конце концов стал бы омерзительно богатым и отвратительно респектабельным. Может быть, в этом нет ничего плохого, но я понимаю, что от него осталась бы одна видимость человека, вроде яичной скорлупы, а сущность пропала бы. Если бы дяде удалось как-то реализовать себя самостоятельно, все восхищались бы его умом. Поскольку этого не произошло, его сочли свихнувшимся. Ничто никогда не получается так, как нам хочется! Наша жизнь не принадлежит нам, другие формируют ее по своей воле. Тебе кажется, что ты остался прежним, но внезапно оказывается, что ты все делаешь неправильно, несмотря на то что ты все делаешь точно так, как прежде. Беда в том, что никому нет дела до твоей истинной сущности. Сегодня тебе велят сделать одно, завтра другое, и ты повинуешься, делаешь то, что от тебя требуют, и теряешь всякое уважение к себе, которое все другие давно уже потеряли. Я много думал об этом, Мина, и много мог бы тебе сказать, только тебе давно пора спать. Скажу лишь одно: если от меня осталась одна скорлупа, а внутри пусто, все остальное ни к чему! Ты так печально смотришь! Клянусь, я не хотел тебя огорчить. Мне тоже грустно думать о своем дяде, хотя это и случилось много-много лет назад. Давай-ка я посмешу тебя немного. Видишь в книжном шкафу ту толстую книгу? Это словарь иврита. Человека, составившего его, в свое время женили на девушке, которую он даже не знал, таков был обычай! И знаешь, что он сделал? Приняв решение избавиться от нее, он как-то утром надел на кошку свои тфилин. Ты только представь себе, Мина! Его жена и ее родители так перепугались, что тут же дали согласие на развод. После этого он женился на девушке, которую сам себе выбрал, и жил с ней счастливо до конца своих дней. Не знаю, по-прежнему ли он ежедневно надевает тфилин, но уверен, что кошку он больше не трогает!

Однако Гиршл ошибался, если думал, что эта история развеселит Мину. В отличие от Гиршл а она получила образование в пансионе, а еще до пансиона брала уроки у польских учителей, и ее не интересовали словари святого языка. Однажды, когда ей нужно было вынуть из шкафа какую-то книгу и словарь этот случайно упал на пол, она ногой подтолкнула его и толкала до тех пор, пока он не исчез под шкафом.

Гиршлу надоело, что в доме у них вечно кто-то толчется. В течение некоторого времени после свадьбы он был рад гостям, ему нравилось, что у него появился свой дом, где он мог играть роль хозяина. Теперь этот дом утратил для него всякую привлекательность, и ему не хотелось больше изображать любезного хозяина.

Надо признаться, что и вначале Гиршл не обладал безусловным гостеприимством, так как Мине и ему нравились совершенно разные люди. Некоторых он приветствовал не столько потому, что они были ему по душе, сколько из духа противоречия: они не нравились Мине, из-за чего он считал себя обязанным проявлять по отношению к ним удвоенное радушие. Мину это раздражало, она считала, что Гиршл подобострастен, и оказывала этим людям еще более холодный прием. Со своей стороны, Гиршл отвечал ей тем, что свысока относился ко всем ее друзьям, за исключением Гильденхорнов. Вокруг Ицхока оба прямо-таки танцевали: Мина заботилась, чтобы прислуга готовила для него блинчики, которые он любил, а Гиршл угощал его своим лучшим вином и сигаретами. Гиршл был любезен и с Софьей. Не так уж он восхищался ею, но не хотел давать Мине повод обвинить его в том, что он обижает ее лучшую подругу, которая вместе со своим мужем — как напомнил им Ицхок — способствовала тому, чтобы они с Миной поженились.

Итак, люди перестали бывать у них; случалось, никто не заглядывал к ним по нескольку недель. Все началось с Лейбуша Чертковера. Так как у Лейбуша всякий разговор сводился к еде и питью, можно было ожидать, что он не откажется посещать дом, где есть то и другое в избытке. Однако он первый прекратил свои визиты к молодым Гурвицам. Человеческая природа непредсказуема: Лейбуш Чертковер был уроженцем Западной Галиции, а Шибуш находился в восточной части этого края, да и происходил он из семьи бобовских хасидов, неизвестных в этом городе, и чувствовал себя в нем очень одиноким. Его подобрали Гильденхорны, в доме которых всегда шла карточная игра, царило веселье и было что выпить. С Гиршлом же он так и не подружился. По-видимому, его все-таки привлекало нечто более важное, чем еда и питье.

Следующим скрылся Мотши Шайнбард.

— Понимаете, Гиршл, я охотно приходил бы к вам чаще, но старому костылю становится все труднее взбираться по лестнице, — объяснил он.

Это, разумеется, был предлог! Истина же состояла в том, что борода Лейбуша и усы Мотши как бы составляли одно целое — они были неотделимы друг от друга.

Все реже появлялся и Гимпл Курц. Пока в доме Гиршла и Мины собиралось много гостей, Гимпл как-то смешивался со всеми и не ощущал какой бы то ни было неловкости, а оставшись в единственном числе, почувствовал свое присутствие неуместным. Выходец из зажиточной семьи, он и сам мог стать обеспеченным человеком, если бы не увлечение Шиллером, — к сожалению, немецкая поэзия оказалась неспособной добывать средства к существованию. Правда, знание религиозных книг помогло Курцу получить должность учителя в местной школе. Должность эта была совсем не завидной, даже сам Гимпл знал, что введена она была для того, чтобы администрацию школы не обвинили в антирелигиозной настроенности. Изучение его предмета считалось потерей времени, и это рождало у Курца ощущение своей ненужности. В том же его неуверенность убеждала и других. Если бы он только мог держать голову высоко, к нему, может быть, относились бы с большим уважением. Но и тогда его рост не превышал бы пяти футов — что толку стараться?