О чем думал Гиршл, когда тихо, как мышь, шел по Синагогальной улице? Ему было о чем подумать. На этой улице когда-то немало пережили его предки. Например, незадолго до рождения его прапрадеда местный помещик сбросил телегу с евреями, направлявшимися в месяц элул в синагогу для покаянной молитвы, прямо в реку, воды которой каждой осенью поднимались так высоко, что только молитва Ташлих в Рош а-Шона спасала город от наводнения.

Но Гиршл не был историком, составляющим летопись человеческих страданий, — этим пусть занимается Акавия Мазл, в доме которого жила Блюма. Как-то ей там живется? С того дня, как она ушла из дома его родителей, он не вымолвил с ней ни слова. Как он мог это сделать, если у них не было возможности встретиться? А сейчас, когда он стоял перед домом, где она жила, что мешало ему увидеть ее?

Итак, каждый вечер перед закрытием лавки Цирл вручала Гиршлу трость и предлагала ему погулять. Прогулки больше его не тяготили, они вошли у него в привычку. Порой он обходил весь город, прежде чем отправиться на Синагогальную улицу, порой шел прямиком к дому, в котором жила Блюма, изученному им в мельчайших подробностях. Гиршл ни разу не был внутри этого дома и не знал расположения комнат в нем, но что-то подсказывало ему, что там, где в самом северном окошке горит свет, находится комната Блюмы. Как человек, который ждет, чтобы разверзлись небеса, он стоял под этим окном. О чем он умолял небеса? О том, чтобы Блюма выглянула и увидела его!

Теперь Гиршлу доставляло удовольствие тихим летним вечером прогуливаться в одиночестве, позабыв о лавке с ее коробками и ящиками, о покупателях, подобострастно добивавшихся его внимания, о матери, которая сидела у входной двери и вела с ними приятные разговоры, о Мине, которая ждет его дома… Конечно, он мог бы пойти в клуб Сионистского общества, почитать там газеты и поболтать с людьми, но предпочитал ходить по тихой улочке, где в просветах между деревьями сияли звезды, где ночной ветерок овевал его лицо, тихо текла вода в реке, а с противоположного берега доносился приятный лесной дух. Даже дождь не был для него помехой: чем сильней он лил, тем дольше Гиршл стоял под его струями.

Цирл удивляло, что сын так любит гулять под дождем. Однако, зная, что он — раб однажды заведенного ритуала и, если пропустит хоть одну прогулку, может вообще отказаться от них, она не возражала против этого. В такие вечера Гиршл надевал плащ, поднимал воротник, брал зонт и отправлялся на улицу. Монотонная дробь дождя соответствовала его мыслям, заглушала все другие звуки, гарантировала полное уединение и ничем не нарушаемый ход мыслей. Он все еще верил, что силой воли можно соединить двух людей. «Если упорно думать о Блюме, — говорил он себе, — она должна будет появиться! Это еще не произошло только по той причине, что покупатели в лавке постоянно отвлекают его от мыслей о ней». На улице, в глухую дождливую ночь, ничто не могло помешать ему сосредоточиться на Блюме.

Но вот появилось новое препятствие на его пути к цели — Гецл Штайн. Гиршл уже два раза заставал его стоящим у дома Акавии Мазла. Ему и в голову не приходило, что Гецл следит за ним, но на всякий случай он поспешил уйти оттуда.

Гецл Штайн, о котором пойдет речь дальше, работал в лавке Гурвицев рассыльным и так же, как Гиршл, грезил Блюмой. Эти грезы, как и все, чему не суждено сбыться, были окрашены грустью. Официально Гецл именовался продавцом, что звучало более респектабельно. Сам молодой человек не нуждался ни в каких титулах, потому что и без них он был достаточно деятелен и вынашивал честолюбивые планы на будущее. Он уже принял участие в одном историческом событии — учреждении местной фракции партии Трудящихся Сиона. Эту партию поддерживали студенты и даже их родители: студенты — потому, что если бы они вступили в польскую ПСП, то слуги их родителей оказались бы их товарищами по партии, а родители — потому, что если их дети решили быть социалистами, то лучше пусть они принадлежат к партии трудящихся-сионистов, чем к ПСП.

Большинство жителей Шибуша не интересовалось политикой и новую партию просто высмеивало. Но далеко не каждый стал бы открыто смеяться над Гецлом и его друзьями. В городе народилось новое поколение, горячо уверовавшее в то, что ему суждено изменить мир. Некоторые из этих молодых людей присоединились к польским социалистам, другие поколебались и примкнули к еврейскому лагерю — то ли благодаря полученному ими религиозному воспитанию и запомнившимся им, услышанным в детстве чудесным историям о Земле Израиля, то ли в силу сохранившегося у них уважения к родителям, учителям и старшим. Многие склонялись в пользу Трудящихся Сиона, а кое-кто даже вступил в эту партию. Бог на небесах не допустил, чтобы мечтания сбили их с пути истинного.

Фракция сочувствующих Трудящимся Сиона не ограничивалась разговорами; она избрала руководящий комитет и пригласила выступить на собрании главу региональной организации — кузена Себастьяна Монтага, который с легкостью мог бы возглавить всех сионистов Галиции, если бы не его пролетарская сознательность. Это выступление не явилось единственным запланированным мероприятием. Было решено провести гала-вечер, который открывал такие возможности, как украшение зала, выступление хора, участие в организационной работе. Известно, что стоит лишь раз приобщиться ко всему этому, как человек навсегда приобретает интерес к политической деятельности.

Гецл вел двойную жизнь между лавкой и Трудящимися Сиона. С одной стороны, пренебрегая своей работой рассыльного, он рассердил бы Гурвицев, родственников Блюмы, с другой — реши он манкировать делами партии, что бы с ней стало? К гала-вечеру он даже выучил несколько стихотворений, посвященных тяжелой доле еврейского народа и эксплуатации трудящихся. Но товарищи дали ему понять, что чтение стихов — традиционное занятие для девиц. Отыскать же подходящую для этого девицу было нелегко. Если она происходила из достаточно обеспеченной семьи, которая могла дать ей образование, родители ни за что не позволили бы ей выступить перед социалистами. А какое впечатление могла произвести необразованная девушка? По рекомендации Гецла выступить с декламацией предложили Блюме Нахт, для горничной весьма начитанной девушке.

Одному Богу известно, почему Блюма отклонила это предложение. Гецл настойчиво просил ее согласиться выступить, но девушка не хотела отнестись к этому серьезно. И вообще, что заставляло ее держать на расстоянии такого представительного молодого человека, зарабатывающего себе на жизнь честным трудом? Многие горничные были бы рады его обществу, а Блюма не только не поощряла его, но и прямо гнала от себя. Неужели она в сердце своем все еще хранила верность Гиршлу, несмотря на то что он женат? И всякий раз, когда она прогоняла Гецла, на лице у нее появлялась необыкновенная улыбка, которая, казалось, говорила, что все для нее не имеет значения.

Однако если Гецл не представлял интереса для Блюмы, виноват в этом был, пожалуй, не он сам, а его семья. Глава этой семьи, бывший резник, т. е. человек, имеющий лицензию на то, чтобы резать кур, вовсе не проявляющих желания быть зарезанными, ходил из дома в дом в поисках работы. Он жевал бороду, теребил себя за пейсы и в конце концов возвращался домой без гроша. Мать Гецла, занимавшаяся торговлей на рынке, также ничего не зарабатывала. Семью, по существу, содержала дочь-горбунья, злое и мстительное создание. Кроме нее, у Гецла были еще две сестры, подлинное проклятие его жизни. Обе были настолько же легкомысленны, насколько красивы.

— Где девочки? — спрашивал Гецл каждый вечер по возвращении из лавки.

На это горбунья желчно отвечала:

— А где, по-твоему?

Да, он знал, что ежедневно с заходом солнца обе они отправлялись в гости к Виктору, агенту по продаже швейных машин «Зингер», холостяку, который жил в меблирашках. И все же каждый вечер Гецл задавал один и тот же вопрос, потому что если не он, то кто будет интересоваться судьбой девочек. Уж конечно, не отец, который не видел ничего дурного в том, что его крошки получают какую-то радость в жизни. Гецл и сам много бы дал, чтобы радоваться жизни, но он слишком хорошо знал ее изнанку. Сегодня агент по продаже зингеровских швейных машин был здесь, а завтра — ищи его, свищи… Попробуй привлечь его к ответственности за нарушение обещания. Да и как могли две женщины одновременно подать на него в суд?