Новой кормилицы на место Софии не взяли, и Дитте с Петрой вдвоем стали выхаживать четверых младенцев. И так как Дитте родила позднее других, то на нее и взвалили главную тяжесть. К счастью, новых питомцев не брали. Петра полагала, что дело идет к закрытию приюта:

— Опасаются Софии, слишком много ей известно!

Что же такое было известно Софии, да и Петре тоже, и чего не могла знать Дитте? Она отлично видела, что многое тут неладно, — почти все. «Милые детки!», «Дорогие малютки!» — говорили здесь. Но это были только слова, на деле же все здесь были равнодушны к детям, не любили их и только думали о своих выгодах. Должно быть, однако, здесь творилось еще что-то такое ужасное, чего Дитте и представить себе не могла в своей Простоте. Да, без сомнения! Она чуяла что-то недоброе, независимо от намеков товарок. В этом приюте всем было как-то не по себе. Пациентки, поступавшие сюда, старались поскорее выбраться отсюда. Все здесь было окутано каким-то зловещим мраком, загадочностью. Фрекен Петерсен и фру Брам жили в вечной тревоге и нервном напряжении. А все эти таинственные посещения, большей частью в вечернее время?.. Какие-то женщины, то бравшие, то приносившие малюток, дамы под густыми вуалями, в сопровождении мужчин… И часто дело кончалось сюрпризом для Дитте: одни малютки исчезали, словно на небо улетали, — верно, их отдавали в частные руки на вскормление; другие словно падали с неба прямо в кроватки! Дитте находила их там утром, когда спускалась вниз из своей комнаты, а еще вечером, накануне, когда она уходила к себе, там лежали совсем другие. Иной раз ее пытались уверить, что ребенок тот же самый, но Дитте не верила — ведь каждый ребенок берет грудь по-своему. Иногда случалось, что тот или иной ребенок умирал. Дитте всякий раз искренне горевала: так тяжело было глядеть на желто-восковой детский трупик, лежавший словно свечка, которая уже никогда больше не затеплится. Смерть всегда заставляла ее содрогаться! София и Петра более спокойно относились ко всему.

— Младенцу теперь лучше, чем нам, — обыкновенно говорили они. — Он избавился от многих мук!

Бывало и так, что ребенок исчезнет и вдруг появится снова через несколько дней. Говорили, что он был на исследовании в детской больнице. Но Дитте узнала, что детей просто давали напрокат, когда нужно было обманом установить отцовство или право наследства. Если это удавалось, надзирательница получала половину выигранной по суду суммы.

— Какая же она гадкая! — сказала Дитте. — Делать такие вещи из-за денег.

— Она просто дурища! — возразила Петра. — Добро бы она сама получала деньги, а то их берет себе коммерсант! Ведь приют принадлежит ему, и он выставляет себя женихом только для того, чтобы заставить ее плясать под его дудку.

Вот насколько была откровенна Петра, но, дойдя до известного предела, она останавливалась, и уже никак нельзя было из нее что-нибудь вытянуть. Она выросла в глухих переулках, на задних дворах и научилась держать язык за зубами, когда нужно.

Дитте не хотела дольше оставаться здесь, у нее прямо сил не хватало, и она решилась сбежать отсюда при первом же случае. Сейчас она сидела у себя в комнатке на мансарде и писала письмо отцу, стараясь объяснить ему свое положение. В деревне ведь считается чуть не преступлением уйти с места до срока, и отец был бы страшно огорчен. Было очень поздно, и она чувствовала смертельную усталость. Перо мазало, и Дитте не знала, пишется ли «стирка» с большого или с маленького «с»?

Пришла Петра.

— Ох, милые мои ангелочки! — передразнила она надзирательницу, проходя через комнату. — Ох, дорогие малютки! — И она бросилась на свою кровать.

— Ты улизнула с дежурства? — спросила Дитте. — Верно, все ушли?

— Нет, надзирательница сказала, что я могу пойти отдохнуть, она сама подежурит пока.

— Вот так диво! Что же это значит?

— Видимо, я буду там лишней… Фу, гадость какая! — сказала Петра, гримасничая.

— Отчего ты ведешь себя так странно… строишь гримасы?

— А тебе-то что? Пишешь и пиши своему возлюбленному! — ответила Петра и повернулась лицом к стене. Через минуту она вскочила и, хрипло проговорив: — Ну, я завалюсь спать, и мне дела нет ни до чего! — принялась раздеваться.

Дитте продолжала потеть над своим письмом. Она ведь недолго училась в школе и успела уже перезабыть почти все.

— Как пишется большое «Д»? — спросила она Петру.

— Ты думаешь, я знаю? Выведи какую-нибудь закорючку. Он, небось, разберет.

— Я пишу домой, — сказала Дитте, — у меня ведь нет возлюбленного.

— Ребенок есть, а возлюбленного нет? Вот так удивила! Уж лучше было бы наоборот! — И Петра скоро заснула.

Дитте сложила письмо и спрятала под скатерть до случая, когда можно будет отправить его с кем-нибудь.

Поручать это фрекен Петерсен было мало толку, письмо никогда не дойдет. Ложась в постель, она подумала о своей новой питомице, белокурой девчурке, к которой успела привязаться. Собственно говоря, пора было бы покормить малютку, но Дитте не смела спускаться вниз без зова. Ей бы позвонили в случае надобности.

Когда она сошла утром вниз, в воздухе пахло чем-то странным; фрекен Петерсен украшала цветами смертное ложе, надзирательница сморкалась в платок и охала: «Ох, бедный ангелочек!» И доктор, друг дома, был уже здесь, — сидел за столом и писал свидетельство о смерти. Оказалось, что умерла как раз новая питомица Дитте. Личико, обрамленное белокурыми кудрями, так мило покоилось на подушке; глазки были полураскрыты — как будто никто не должен был знать, что она смотрит на Дитте… Ох, было от чего прийти в отчаяние!

Дитте наклонилась поцеловать малютку на прощание, погладила дрожащею рукою ее головку. Никто не смотрел в эту сторону, и она могла спокойно поцеловать ребенка. Сиделка наливала рюмку портвейна доктору.

— С утра-то? — сказал он хрипло, но выпил. Руки его тряслись.

И у Дитте рука задрожала, нащупав под кудряшками малютки, на самом родничке, головку булавки! Дитте с криком упала на пол.

Вечером она сбежала. Петра помогла ей собрать и вынести на улицу пожитки и дала ей адрес одной знакомой семьи на Дворянской улице, где Дитте могла найти временное пристанище.

Через день и сама Петра пришла туда, — ее рассчитали.

— Они рады были, что ты сбежала, можешь быть спокойна, — сказала Петра. — Теперь твое жалованье останется у них в кармане. Я на твоем месте пошла бы требовать его и пригрозила им полицией! Вот что!

Но Дитте ни за что не хотела возвращаться в приют; ноги ее никогда не будет больше в этом аду!

XI

ДИТТЕ — «СВОЯ» В СЕМЬЕ

Дитте ночевала у знакомых Петры, в семье рабочего. Семья занимала одну комнату, в глубине большого двора одного из самых старых домов по Дворянской улице. Такого тесного и убогого человеческого жилья Дитте еще не видывала. Комната была перегорожена, и в уголке за перегородкой помещалась кухня, величиной с обыкновенный стол. В одной из стен комнаты было что-то вроде алькова, где спали муж с женой и с ними малютка Петры, которого она отдала им на воспитание. Двое ребятишек хозяев спали на стульях, а Дитте разрешено было лечь на диване с высокой спинкой, которым хозяева вообще чрезвычайно дорожили. Приобрели они его в рассрочку. Он был обит красным плюшем, который отдавал чем-то затхлым. В этом заплесневелом доме, впрочем, от всего пахло сыростью и гнилью; пол опустился на несколько вершков ниже порога, и хозяйке каждый вечер приходилось складывать остатки еды в тарелку и прикрывать ее сверху другой тарелкой, чтобы крысы не съели.

Когда Дитте утром помогала двум маленьким хозяйским девочкам одеваться, не оказалось одной подвязки. Крысы стащили ее и наполовину запихали под порог.

— Да, вот каково живется здесь бедным людям, — сказала хозяйка, возившаяся около окна. — Вот столичная роскошь, за которой мы в молодости бросились из деревни очертя голову: модная прическа и крысы под ногами! Я бы на твоем месте поскорее вернулась назад в деревню, пока не поздно; там хоть попросторнее живут. Но что толку читать проповеди глухому?