Когда после окончания рабочего дня к ней приехал муж, Анна была уже слегка утомлена. Ричард впервые в своей жизни выпил шампанского за обедом, – на этом настаивал старый Амос Кербс, и молодой отец не мог отказаться в присутствии всех членов Соммерсет-клуба. Он показался своей жене менее строгим, чем обычно. В длинном сюртуке и брюках в тонкую полоску он выглядел солидно, – чему способствовал рост в 186 сантиметров, – а его чёрные волосы с пробором посередине ярко блестели в свете огромной электрической лампы. Немногие смогли бы точно определить его возраст, догадаться, что ему всего тридцать три, ведь молодость никогда ничего не значила для него, важна была лишь внутренняя сущность.

Уильяма Лоуэлла Каина вновь внесли в палату, и отец осмотрел его так, будто сводил баланс в конце банковского дня. Всё, похоже, в порядке. У мальчика две ноги, две руки, десять пальцев на руках, десять – на ногах. Ричард не увидел ничего, что удивило бы его, и взмахом руки попросил унести ребёнка.

– Вчера вечером я дал телеграмму директору школы Святого Павла. Уильям зачислен на сентябрь 1918 года.

Анна ничего не сказала. Было ясно, что Ричард начал работать над карьерой Уильяма.

– Ну и как, дорогая, ты уже полностью оправилась? – продолжил он расспросы. Сам Ричард не провёл в больнице ни единого дня за все свои тридцать три года.

– Да, то есть нет, я думаю, что да, – робко ответила ему жена, подавляя подступающие слёзы, которые, как она знала, будут неприятны мужу. Ответ на его вопрос был не таким, какой Ричард мог бы понять. Он поцеловал жену в щёку и вернулся в своём прекрасном экипаже в Красный дом, их фамильный особняк на площади Луисбург. С прислугой, малышом и его няней здесь теперь придётся кормить девять ртов, но Ричард не задумывался над этим.

Уильям Лоуэлл Каин получил церковное благословение и имя, которое ему дал отец ещё до рождения, в протестантской епископальной церкви Святого Павла в присутствии всех значительных особ Бостона. Архиепископ Лоуренс лично вёл службу, а Дж. П. Морган и Алан Ллойд, банкиры с безупречной репутацией, вместе с Милли Престон, лучшей подругой Анны, были избраны на роль крёстных родителей. Его преосвященство окропил святой водой головку Уильяма, и ребёнок не пикнул. Он уже усвоил подход настоящего аристократа к жизни.

Анна возблагодарила Бога за рождение здорового ребёнка, а Ричард возблагодарил Его за то, что у него есть сын, которому он оставит своё состояние. И всё-таки, подумал он, возможно, для подстраховки следует завести ещё одного. Он посмотрел на свою жену и остался ею очень доволен.

Владек Коскевич рос медленно, и его приёмная мать скоро поняла, что со здоровьем у мальчика всегда будут проблемы. Он подхватывал ту же заразу и болезни, что и все растущие дети, но также и такие, каких у детей вообще, кажется, не бывает, и неизменно заражал всех остальных Коскевичей без исключения. Елена относилась к нему как к любому своему ребёнку и всегда решительно защищала его, когда Яцек начинал винить не Бога, а Дьявола за появление Владека в их маленьком доме. С другой стороны, Флорентина заботилась о Владеке, как будто это был её собственный ребёнок. Она полюбила его с того момента, когда в первый раз увидела его, и с силой тем большей, что она основывалась на страхе, что никто не возьмёт замуж нищую дочь охотника. Поэтому ей суждено остаться без детей. Её ребёнком стал Владек.

Старший из братьев – тот, что нашёл Владека, – относился к нему как к игрушке, но в следующем январе он должен был оставить школу и приступить к работе в имении барона, а забота о детях – это женское дело, так учил его отец. Три младших брата – Стефан, Йозеф и Ян – не проявляли большого интереса к Владеку, а оставшийся член семьи – маленькая София – довольствовалась тем, что играла и обнималась с ним.

А вот характер и ум Владека разительно отличались от ума и характера собственных детей Коскевичей. Никто не мог отрицать ни физических, ни интеллектуальных различий. Все Коскевичи были высокими, ширококостными, светловолосыми и сероглазыми. Владек был невысок, полноват, темноволос, а глаза у него были ярко-синими. Коскевичи имели минимум притязаний на образование и уходили из деревенской школы, как только позволяли возраст или обстоятельства. А Владек, поздно начав ходить, заговорил в полтора года. Читать научился в три, ещё не умея самостоятельно одеваться. Писа́ть научился в пять, но продолжал писать в постель.

Он стал предметом отчаяния отца и гордости – матери. Его первые четыре года на земле были знаменательны только тем, что он постоянно пытался её покинуть из-за болезней, а Елена и Флорентина старались, чтобы у него это не получилось. Он босиком бегал по деревянному дому, одетый в лоскутную одежду, на шаг позади матери. Когда Флорентина возвращалась из школы, он переключал внимание на неё, не отходя от неё ни на секунду, пока она не укладывала его спать. Деля еду на девять частей, Флорентина часто жертвовала половину своей доли Владеку, а когда он болел, отдавала всю. Владек носил одежду, которую она шила для него, пел песни, которым она его научила, и пользовался немногочисленными игрушками и подарками, выпадавшими на её долю.

Поскольку большую часть дня Флорентина была в школе, Владек с ранних лет хотел ходить туда с нею. Как только ему разрешили («Только крепко держаться за руку Флорентины, пока не войдёшь в школу», – требовала мать), он прошёл с ней почти десять вёрст до Слонима, чтобы начать учёбу.

Школа понравилась Владеку с первого дня, она стала для него побегом из жалкого домишки, который до того составлял весь его мир. В школе он впервые в жизни столкнулся с жестокими последствиями русской оккупации Восточной Польши. Он узнал, что его родным польским языком можно пользоваться только в семье, дома, а в школе нужно говорить исключительно по-русски. Он почувствовал в детях вокруг себя яростную гордость за угнетённый родной язык и культуру. Он тоже чувствовал эту гордость.

К своему удивлению, он обнаружил, что его школьный учитель Котовский не умаляет его талантов, как это делал отец. Он, как и дома, был самым младшим в классе, но вскоре поднялся над своими одноклассниками во всех отношениях, кроме своего роста. Его некрупная фигура вводила в постоянное заблуждение относительно его истинных способностей: люди всегда считают, что чем больше, тем лучше. К пяти годам Владек был первым в классе по всем предметам, кроме слесарных работ.

По вечерам, вернувшись домой, другие дети играли, собирали ягоды, рубили дрова, ловили кроликов или шили, а Владек читал и читал до тех пор, пока не добрался до учебников, которые ещё не читали даже его старшие брат и сестра. Постепенно Елена Коскевич начинала понимать, что получила больше, чем надеялась, когда её сын-охотник принёс домой маленькую зверушку вместо кроликов. Владек уже стал задавать вопросы, на которые она не могла ответить. Вскоре Елена поняла, что не в состоянии справиться с этой ситуацией, но не знала, как поступить. Она неуклонно верила в судьбу, поэтому не удивилась, когда решение было принято за неё.

Однажды вечером осенью 1911 года случился первый поворот в жизни Владека. Семья только что завершила свой немудрящий ужин, состоявший из свекольного супа с фрикадельками; Яцек Коскевич сидел, похрапывая, у очага, Елена шила, а дети играли. Владек сидел у ног матери и читал. Вдруг, перекрывая шум, создаваемый Стефаном и Йозефом, ссорившимися из-за очередной раскрашенной сосновой шишки, раздался стук в дверь. Все замолчали. Стук всегда был сюрпризом для семьи Коскевичей, поскольку их жилище находилось в десяти верстах от Слонима и в шести – от имения барона. Гости почти не заходили к ним, ведь им тут ничего не могли предложить, кроме ягодного сока и компании галдящих детей. Вся семья нерешительно уставилась на дверь, но никто её не открыл, и стук повторился, уже громче. Сонный Яцек встал со стула, подошёл к двери и осторожно распахнул её. Когда они увидели, кто стоит в проёме, все поклонились – кроме Владека, который во все глаза глядел на крупного красивого аристократа в медвежьей шубе, чьё присутствие наполнило комнату и вселило страх в глаза отца. Сердечная улыбка гостя рассеяла этот страх, и Коскевич пригласил барона Росновского в свой дом. Все молчали. Барон никогда не заглядывал к ним раньше, и никто не знал, что говорить.