– В туалет ходила, – объяснила она. – А ты думал, я совсем ушла?

– Мне бы и в голову не пришло, что ты можешь оставить меня допивать это все в одиночку.

Я не успел уловить, как все вокруг стихло и замерло, но теперь заметил, как зал оживает вновь и все возвращается на места – светильники и цветные огоньки, силуэты, движущиеся и неподвижные, и музыка, и голоса, и дым. Случалось ли такое и прежде? Мы сели, подняли стаканы виски, выпили, поставили стаканы и уставились друг на друга.

– Ты обещала что-то сказать, – напомнил я.

– Что?

– Ты собиралась объяснить, какой зазор я должен для тебя устроить.

– Ну да. – Она отхлебнула пива, потерла щеки, провела рукой по волосам. – Не так-то это просто, потому что я запуталась между зазорами и незазором и кое в чем память меня подводит. Но, с другой стороны, что плохого в ложных воспоминаниях, если никому от них никакого вреда, а тебе – хорошо?

– Ну да, пожалуй.

– Слишком уж многое в жизни устроено так, словно едешь по темной дороге и только то и видишь, что ухватят лучи от фар.

– Но если ехать вперед, – возразил я, – то будешь знать, что осталось позади, в темноте.

– Не мог бы ты сделать для меня один зазор?…

– Конечно, Амариллис, но какой?

– Зазор с видом на одну темную дорогу в Америке…

– В Америке? А точнее?

– Точно не знаю. Может, Мэн, может Массачусетс. Ты бывал в тех местах?

– Да.

– Совершенно пустынная дорога, невесть куда и невесть откуда. Помню только сосенный лес по обе стороны.

Тис встал у меня перед глазами; «Йит-тис»– взвизгнули в ушах рельсы Дистрикт-лайн. Надвигался поезд, мчась по кругу, возвращаясь.

– Что? – встрепенулась Амариллис.

– Извини. Ты сказала – «сосенный лес».

– По-моему, в тех краях так и говорят. Ну вот, по обе стороны – сосенный лес. А на обочине – маленькая бензозаправочная станция, белая, с красной крышей и красным куполком. И маленькая вывеска с красной крылатой лошадкой. На вывеске надпись – «МОБИЛГАЗ», а подвешена она сбоку на высоком фонарном столбе. Рядом три красных насоса с белыми светящимися шарами наверху, тоже с крылатыми лошадками. Вечер, летний вечер, небо еще светлое. Фонарь над вывеской освещает ветви ближних сосен. Такой неподвижный летний вечер, такая пустынная дорога, от машины до машины – целая вечность, у насоса стоял человек, и из-за него все казалось еще пустынней. Он был в жилете и при галстуке. В белой рубашке. – По щекам Амариллис покатились слезы.

– Ты что плачешь, Амариллис?

– Эти светящиеся шары, и фонарь над вывеской, и небо совсем еще светлое…

– Амариллис! То, что ты описала, – это картина Эдварда Хоппера. [69]Называется «Бензин».

– Ну, знаешь, я же не виновата, что он нарисовал эту дорогу и заправочную станцию! Я была там с родителями на каникулах, лет в пять или шесть, а может, в семь, и у меня это прямо стоит перед глазами.

– Ладно, попробую сделать зазор с Эдвардом Хоппером. А есть на этой дороге что-нибудь еще, что не попало в картину?

– Ну почему ты называешь это картиной?

– Ничего не попишешь, это и есть картина, и очень известная. Ты, должно быть, видела репродукцию, и она у тебя превратилась в ложное воспоминание. Тебе сколько лет?

– Двадцать восемь.

– Так, сейчас у нас девяносто девятый год. Значит, ты родилась в семьдесят первом. Допустим, в Мэне или Массачусетсе ты побывала в семь лет – это получается семьдесят восьмой. Едва ли к тому времени такие насосы еще оставались в Америке. Да хоть бы и в Тибете. Ты ведь наверняка видела репродукции картин Хоппера?

– Не помню, – буркнула она сердито.

– Не могу представить, чтобы человек, который играет Шопена, не знал Эдварда Хоппера!

– Знаешь ты кто? – сказала она. – Коб от снультуры, вот кто. Сноб. От культуры.

– Точно! А я и не догадывался. Но все-таки, что там дальше по этой дороге? Если она вообще хоть куда-то ведет.

– Давай все по порядку. Ты сначала выведи меня на эту дорогу, а уж там мы пойдем и посмотрим, что дальше.

– Если это будет мой зазор, очень может статься, что дальше кустов мы не дойдем.

– Значит, вот я для тебя кто? Кукла, чтобы развлекаться в зазорах?

– Ты для меня много кто, не только это. Попробуй только скажи, что я не подкатывался к тебе в незазоре. Но незазорной куклой для меня ты, кажется, быть не хочешь.

– Я думала, ты не такой.

– Какой это не такой? Конечно, я не такой, как лошадь или там крокодил. Но в некоторых отношениях я точно такой же, как все мужчины.

– Не смей говорить со мной об отношениях, – изрекла она с невыразимым достоинством. – Вопрос в другом. Ты устроишь мне зазор с этой дорогой или нет?

– Конечно, да. И все-таки я не понимаю, Амариллис, почему ты не отправишься туда сама? Твои воспоминания… они же такие зрякие, язкие… я хочу сказать, зримые. То есть яркие. Так почему бы тебе не…

– А тебе бы только выспрашивать да выпытывать. Ну сколько раз повторять: если я сама устраиваю зазор, я попадаю опять на ту автобусную остановку, а я туда не хочу. Ясно? Или у тебя и с этим проблемы?

– Никаких проблем, дорогая. Ваша прихоть для меня закон. На медных скрижалях. Бр-р-р-р… На каменной доске.

– То-то. Договорились, значит. Увидимся в твоем зазоре, если дашь себе труд постараться.

– Значит, опять ко мне?

– По-моему, ты теперь и сам управишься. Давай только догримся, когда пойдем спать, ладно?

– Как-как ты сказала – догримся?

– Не-ечаво все повтрять за мной. Два часа – пойдет? Два ноль-ноль, значит.

– Во, и праильно. Давай провожу тебя домой. Ты, наверно, подустала, разволновалась что-то.

– Спасибо тебе, – сказала она прочувствованно. – Вижу, ты настоящий друг. Но если б ты поймал мне такси, я б лучше так. Прости пожалста, от меня одно беспокойство.

– От тебя? Беспокойство? Да ничего подобного!

Мы поцеловались, пообнимались немного, я поймал такси, усадил ее и отправил. Какой адрес она назвала водителю, я не расслышал. И ее фамилии я так и не знал до сих пор.

«Кто они – женщины-птицы Питера Диггса? – писал в «Гардиан» критик-искусствовед Литтон Туми. – Сирены или гарпии? То соблазнительные, то домовитые, то ужасающие, то комичные, то омерзительные… Определенно, они умеют петь, как явствует из скандальных сцен в пабах, где – как, впрочем, и везде, – они предстают с обнаженной грудью. Демонстрируют они и другие части тела – устремляясь от зрителя прочь. Делая покупки в супермаркете, они держатся скромно, несмотря на частичную наготу. В других ситуациях они выставляют напоказ грозные когти и ведут себя неопрятно. Мизансцены этих картин в известной мере близки к хаммеровской готике, [70]но стиль, настроение и общий характер напоминают символистов, в особенности Редона и Кнопфа [71]».

Туми имел в виду мою выставку в галерее Фэншо 1994 года, получившую, в общем, неплохой отклик в прессе и распродавшуюся, к моему удивлению, на ура. Прежде мне не удавалось продать больше двух-трех картин за выставку. Отыскав тему, из которой можно слепить что-то интересное, я обычно не сразу с ней расстаюсь; так было с «Дон Кихотом», так было и с «Неистовым Роландом». Если бы я нарисовал шесть версий Анжелики, спасаемой доблестным Руджеро [72]от морского чудовища, наверное, продались бы все шесть, но в то время я еще не осознал коммерческий потенциал рабства и скотства.

У Ленор насчет моих женщин-птиц было свое мнение.

– Христа ради! – возмутилась она. – Если ты боишься женщин, так почему сразу не объявишь себя гомиком? К чему эта возня с гарпиями?

– Любой мужчина в здравом уме боится женщин, – возразил я. – Ты просто завидуешь. У тебя ведь нет своей галереи, да и, наверное, не будет никогда: ты же ничем не занимаешься, кроме своих блокнотов. Хоть бы одну картину дописала.