— Вы, наверное, не поверите, — сказал он, — но в молодости я был таким же, как вы. Страстным, вспыльчивым… искренним… иногда даже грубым. Меня тоже бесили закостенелые старики, и я не боялся об этом высказываться. Вот точно, как вы. Наверное, поэтому я… хотя у нас с вами и были некоторые разногласия, с тех пор как вы пришли к нам работать… я… э… в общем, признаюсь вам, как на духу, вы мне всегда очень нравились. Иногда я испытывал к вам прямо-таки отеческие чувства. Как будто вы и вправду мой сын. (Доктор Данлэп аж сам поперхнулся, выдав это неожиданное откровение.) У нас с миссис Данлэп нет детей, — признался он. — Но если б у нас был сын, мне бы хотелось, чтобы он был похож на вас. Я даже не знаю, зачем я вам все это говорю… и особенно после всего, что было… — он резко умолк и взглянул на Кэнди.

Сладкая девочка лежала на спине и тихонько постанывала, как будто она просто спала и ей снился кошмар. В своем бессознательном сне она согнула ноги, и ее черная плиссированная юбка опять задралась, открывая умопомрачительный вид на голые ножки и белый мысочек шелковых трусиков, что скрывали чудесный горшочек с медом от нескромного взгляда доктора Данлэпа — потому что как раз туда-то он и смотрел.

Когда Кранкейт это заметил, он наклонился над Кэнди и снова поправил ей юбку. Его движения были уверены и спокойны, как будто эти аппетитные голые ножки принадлежали ему.

— Вот и славно, — сказал он, оборачиваясь к Данлэпу, — вот и оставайтесь хорошим мальчиком. Как вы сами сказали, вам осталось всего-то несколько месяцев до пенсии.

Это был хорошо рассчитанный удар. Данлэп весь побелел и болезненно сморщился. Однако он ничего не сказал, а взгляд у него стал печальным и кротким.

Кранкейта это заинтриговало. Что-то оно ему напоминало, вот только бы еще вспомнить — что именно.

И тут его осенило. Ну да, конечно же. Драть твою за ногу! Данлэп и вправду ведет себя так, как будто Кранкейт ему сын, а он, соответственно, его папа!

Да, точно. Кранкейт уже видел этот страдальческий взгляд, исполненный бесконечного отеческого терпения. В глазах собственного отца. Кранкейт вспомнил отца (который бросил их с мамой, когда Кранкейт был еще совсем маленьким), и на него накатил странный приступ раскаяния.

— Думаете, это приятно, — всхлипнул Данлэп, — когда тебя все критикуют, и придираются к мелочам, и готовы разодрать тебя на части за малейшую оплошность?

Кранкейт затушил сигарету в пепельнице и сказал:

— Я придираюсь не к вам. Это не вас, а вашу проклятую оболочку, в которую вы сами себя заключили, я пытаюсь сдрочить… э… то есть, содрать… то есть, нет… разодрать.

— И как это следует понимать? — оскорбился Данлэп.

— А вот так: вы всю жизнь подавляли в себе желание дрочить, мастурбировать. Вас всегда что-то сдерживало. Сперва матушка вам запрещала, потом — вы сами себе запрещали. Вы принадлежите к последнему «допотопному» поколению до того, как Фрейд открыл копуляцию; внешне вы — человек высоконравственный и добродетельный, но в душе у вас — настоящий отстойник развращенности, скотства и похоти.

Похоже, доктор Данлэп остался очень доволен таким анализом своей личности и даже как будто слегка оживился. Воспрянул духом. По крайней мере, Кранкейт проявил подлинный интерес — вдумчивый и серьезный — к его скромной персоне, и это был явный прогресс по сравнению с его прежним сарказмом.

— Вы сейчас говорили, что я мог бы быть вашим сыном, то есть вы как бы усыновили меня, символично, и поэтому я и завел этот разговор… «по-семейному», без обиняков, — сказал Кранкейт.

При словах «усыновили» и потом еще «по-семейному» глаза у доктора Данлэпа затуманились невыразимым блаженством. Он приосанился, расправил плечи и выпрямил спину — серией мелких толчков. Точно, как член при эрекции! — подумал Кранкейт и шагнул вперед, вытянув руки перед собой и сложив ладони чашечкой, готовый выступить катализатором известного процесса, но тут же одернул себя и опустил руки.

— А знаете что, мой мальчик, — сказал Данлэп, — вы очень верно подметили. Я всю жизнь только и делал, что сдерживал свои порывы. Меня учили, что секс — это что-то запретное, грязное и нехорошее, и, наверное, поэтому меня всю жизнь завораживали его символы — тело этой молоденькой девочки, например. А вы что чувствуете?

— В каком смысле?

— Ну, что вы чувствуете, когда смотрите на нее — вы, человек из молодого поколения, который, к тому же, упорно стремится избавиться от устаревших понятий и норм?

Кранкейт тупо уставился на Кэнди.

— Она похожа на Мерилин Монро на том старом календаре, — сказал доктор Данлэп, — если ее раздеть, будет один в один.

— Если бы вы прочли мою книгу, вы бы не спрашивали, что я чувствую, — сказал Кранкейт. — В пятой главе «Всем мастурбировать!» я категорически заявляю, что гетеросексуальные интимные связи есть причина и корень всех современных неврозов, неубедительная и затасканная иллюзия, которая смущает «эго» и сбивает его с пути истинного, и что мы должны приложить все усилия, чтобы эти интимные связи не поглощали бы нас целиком, а оставались на своем истинном месте — как дополнительное приложение к мастурбации, которая является единственной сексуальной моделью, позволяющей нам достичь полной самореализации и психического здоровья. Доктор Данлэп слушал очень внимательно.

— Это была очень смелая книга, — заметил он с отеческой гордостью и восторгом. — В ней вы бросаете вызов всем общепринятым взглядам на секс.

Кранкейт самодовольно улыбнулся.

— Конечно, — продолжил он, — для людей, вроде вас, у которых нет вообще никакой сексуальной ориентации, гетеросексуальные отношения — вполне логичная стартовая площадка. Это все-таки лучше, чем ничего. Теоретически, в этом нет ничего плохого, что вас тянет рассматривать тело этой молоденькой девочки. Наоборот, это очень хороший знак — что вы наконец-то решились дать волю своим подавленным побуждениям.

Доктор Данлэп встрепенулся и, уже не таясь, уставился на Кэнди, лежащую на кушетке, теперь — на боку. Она тихонько вздохнула и снова перевернулась на спину. Кэнди согнула ноги, и черная юбка опять соскользнула на бедра, открыв манящие белые трусики. Данлэп уже даже и не пытался изображать из себя добродетельного джентльмена — его глаза зажглись жадным, порочным огнем.

— У меня, разумеется, нету времени на все это, — сказал Кранкейт. — Слишком много работы.

Данлэп ничего не ответил. Он не сводил взгляда с соблазнительного белого мысочка, скрывавшего нежное, трепетное местечко.

— Да, нету времени. И, по правде, и не было. Сперва институт, потом — исследования и работа над книгой… ни романтических приключений… ни своей семьи… Об этом я, кстати, жалею — что не завел семью.

— Да? — сказал Данлэп, который, вообще-то, не слушал Кранкейта.

— Да. И я, признаюсь, был тронут, когда вы сказали, что питаете ко мне отцовские чувства. Видите ли… я не знал своего отца, — теперь в голосе Кранкейта появилась легкая хрипотца.

Данлэп ничего не сказал. Он, не отрываясь, смотрел на Кэнди — буквально пожирая ее глазами.

— Но вернемся к нашему разговору, — продолжил Кранкейт. — Вы кошмарно зажаты. И вы даже не осознаете, сколько бед доставляет вам эта зажатость, этот внутренний механизм, который вы изобрели, чтобы глушить в себе сексуальные побуждения. Вот почему я считаю, что это нормально, что вас тянет смотреть на голые ноги мисс Кристиан — сейчас это именно то, что вам нужно.

— Да, это именно то, что мне нужно, — повторил доктор Данлэп, как зомби, и подошел ближе к кушетке, на которой лежала сладкая девочка. Его руки слегка дрожали.

— Для вас будет в тысячу раз лучше, если вы удовлетворите это свое желание, а не задавите его в себе, чтобы оно потом долгие годы терзало ваше подсознание, — убедительно проговорил Кранкейт.

— Данлэп… ДАНЛЭП, вы что?!

Доктор Данлэп метнулся к кушетке и попытался сорвать с Кэнди трусики.

— Вы же сами сказали, что это «именно то, что мне нужно», — пробормотал он, смутившись.