— Мой хороший, ты мой хороший. Но почему? — умоляюще проговорила она, печально глядя ему в глаза. — Почему?

— Я хочу тебя трахпутъ! — хрипло выговорил горбун и уткнулся лицом ей в бедро, издавая при этом какие-то странные горловые звуки, похожие на приглушенные рыдания.

— Ой, мой хороший, — сочувственно проговорила она, — ты только не плачь. Я не могу, когда ты плачешь. — Она вздохнула и ласково улыбнулась, гладя его по голове.

— Наверное, нам лучше пойти в спальню, — сказала она чуть погодя, неожиданно деловитым тоном.

Кэнди разделась перед зеркалом в ванной — медленно расстегнула рубашку, агнец, предназначенный на заклание, уронила рубашку на пол, сняла лифчик, оглядела себя, обнаженную, в зеркале, томно вздохнула, почти с сожалением: нет, она все-таки очень красивая, и соски у нее напряглись и стали похожи на две вишневые косточки, — как это бывало всегда, когда она красовалась голенькая перед зеркалом. Как же он меня хочет! — подумала она. Так сильно. И я это я виновата — только я, и никто другой. Она провела рукой по волосам и попыталась представить себе это яростное вожделение, которое она разбудила в горбуне. Бросив последний взгляд в зеркало, она даже слегка покраснела, смутившись из-за своей собственной прелести. Ей вдруг подумалось, что она, как красавица из сказки — готова пожертвовать собой ради чудовища. Стараясь унять дрожь, она вернулась в спальню.

Горбун тоже уже разделся и теперь лежал на боку на кровати, свернувшись калачиком, словно большой эмбрион в утробе. Кэнди на миг замерла на пороге — обнаженный прелестный ангел, несущий величайший из даров. Всю себя. Потом она быстро скользнула под одеяло, прошептала:

— Мой милый, — крепко его обняла и прижала к себе, но он думал совсем о другом. Ему представлялись большие ящики со сломанными игрушками, всевозможные экскременты, скорпионы, металлические мочалки, поросячьи маски, кожаные сбруи. И при этом он очень упорно старался не забывать про деньги.

— Хочешь еще меня поцеловать, мой хороший? — спросила Кэнди очень серьезно, пристально глядя ему в глаза, как взрослый смотрит в глаза ребенка, пытаясь понять, что он хочет. Она вздохнула, слегка отстранилась и убрала одеяло, снова явив ему величайший дар своего влажного, трепетного сокровища, а он пробурчал что-то нечленораздельное и придвинулся к ней. При этом взгляд у него был совершенно остекленевший.

— Только не делай мне больно, милый, — пробормотала она, как во сне, когда он раздвинул ее изящные, теплые бедра своей большой головой и его язык раскрыл ее увлажненные, скользкие губы — сплошь сахар и клей — и нашел ее розовый карамельный клитор.

— Мой хороший, мой милый, — прошептала она, гладя его по голове и улыбаясь храброй и нежной улыбкой.

Горбун засунул обе руки ей под попку и сжал ее крепкие ладные ягодицы, продолжая самозабвенно сосать и лизать ее крошечный клитор. Кэнди закрыла глаза и слегка приподняла бедра. Она закинула руки за голову, притворяясь, что они связаны, и принялась медленно извиваться, заходясь беззвучными рыданиями — но очень скоро она поняла, что уже не отдается, а скорее, берет, и она оторвала руки от подушки, и обхватила голову горбуна, и подтянула его наверх, и впилась губами ему в губы, вся подавшись ему навстречу.

— Войди в меня, милый, — прошептала она, как в бреду. — Я хочу, чтобы ты был во мне!

Горбун ее даже не слышал. У него в голове все смешалось — он был как будто не здесь. Он позабыл про деньги и только смутно осознавал, что что-то ему было нужно, и у него уже закипали мозги, пока он пытался припомнить, что именно. У него в голове словно случился обвал, лавина из черных угрей, из миллионов угрей, которые проносились гремящим потоком мимо, и у одного из них был ответ. Его задача: поймать его! Поймать и откусить ему голову; и там, в бурлящих рыбьих мозгах, будет… послание: «А ты не забыл о…?»

Но который из этих угрей? Глаза горбуна сделались совершенно дикими и закатились, так что остались видны лишь белки, а Кэнди, решив, что он вне себя от вожделения к ней, принялась покрывать нежными поцелуями его запрокинутое лицо, а потом он вдруг напрягся в его объятиях, и его блуждающий взгляд остановился на полу: там, рядом с диваном лежала вешалка, обыкновенная вешалка из толстой проволоки, которая выпала из шкафа, — горбун сполз с дивана и, упав на пол, судорожно схватил вешалку и прижал ее к груди. Словно в припадке горестного ликования, он перекрутил ее так, что теперь это стала уже не вешалка, а просто кусок скрученной проволоки. Он так крепко ее сжимал, что все его тело тряслось, а потом он подался вперед и сцепился в вешалку зубами. Он думал, что это угорь.

Кэнди резко приподнялась, машинально прикрыв рукой грудь.

— Что с тобой?! — закричала она. — Милый, ты что?! Ты же не собираешься…

Горбун медленно поднялся на ноги, как эпилептик после припадка, и растерянно огляделся, как бы пытаясь понять, где он и что, вообще, происходит. Теперь, когда он узнал от угря, что то, о чем он забыл, это деньги, он почему-то решил, что девочка хочет, чтобы ее побили.

— Но почему, милый? — умоляюще пролепетала Кэнди, поджав свои прекрасные ножки, когда горбун занес над головой черную проволочную змею. — Почему? Почему?

Когда же он принялся колотить ее вешалкой по ногам, она разрыдалась:

— Почему, милый, за что? — она выгнула спину и закинула руки за голову, как раньше, представляя себе, что они скованы сталью. — Да, милый, да! Сделай мне больно! Пусть мне будет больно, как было больно тебе, когда они тебя обижали! — Она уже не пыталась спасти ноги из-под ударов, как будто ее лодыжки тоже были скованы, и оковы не давали ей пошевелиться, и она лежала, распростертая под ударами, и извивалась, пытаясь вырваться из этих невидимых пут, и рыдала во весь голос, а ее ладное тонкое тело выгибалось навстречу бьющей руке, бедра медленно колыхались, влажные губы блестели, соски напряглись, крошечный трепетный клитор набух и подрагивал, глаза горели огнем, когда она с жадностью принимала суровое наказание за все обиды, которые этот жестокий мир нанес горбуну; она медленно открыла глаза, чтобы весь мир увидел ее слезы — миру не было дела до ее слез, но она увидела сама, сквозь размытые очертания вешалки, что поднималась в руке горбуна и обрушивалась на нее, — его белый сияющий горб. Горб, такой белый-белый, в жизни не знавший солнца, белый, как мякоть редиса. Кэнди увидела этот горб, и для нее это было как удар, даже сильнее и резче, чем удары вешалкой, потому что она уже видела что-то похожее — голые белые ягодицы, дрожащие от сексуальных тычков, тычков, которые не забирали себе, а, наоборот, отдавали себя, отражение в зеркале в больничной палате, ее аппетитная ладная попка, голенькая и приподнятая кверху, ослепительно белая, трепетная и щедрая — когда она отдавала себя, всю себя, дяде Джеку!

Она закричала, поддавшись бешеному порыву:

— Я хочу этот горб, я хочу твой горб! Горбун испуганно вздрогнул, не понимая, чего от него хотят.

— Твой горб, твой горб! — исступленно кричала Кэнди. — Я ХОЧУ ЕГО, ТВОЙ ГОРБ!

Горбун на секунду заколебался, а потом повалился на Кэнди, перевернулся и втиснул свой горб между ее прелестными ножками и принялся корчиться и извиваться, раздвигая горбом ее нежные половые губки в нелепой попытке войти в нее таким вот нетрадиционным способом.

— Твой горб! Твой горб! — продолжала кричать она, впившись ногтями в предмет своего вожделения.

— Ебена морда! Блядь! На хуй! — кричала она. — Хрен! Жопа! Нигер! Мудак! Горб! ГОРБ! — на мгновение она замерла на пламенеющем пике безумия… а потом сорвалась и полетела вниз, медленно, медленно, сквозь серые тучи — в глубокую, мягкую, черную ночь.

Когда Кэнди проснулась, горбуна уже не было. Она еще долго лежала в постели, размышляя о том, что случилось сегодня. «Да, тут только я виновата, блин», — вздохнула она, а потом улыбнулась, как бы прощая себя за все — но улыбка быстро увяла, когда Кэнди сообразила, что… она резко села на постели и закусила губу, злая, как черт.