Не следует полагать, что события того дня хотя бы в малой мере помогли мне истолковать все происходящее. Поистине, если бы я собственными глазами не увидел тело старика Гриффита, лежавшее с разорванным боком посреди его собственного двора, то скорее всего принял бы на веру одно из предположений Секретана и успокоился мыслью о том, что фермерская семья вкупе с художником пала жертвой массовых галлюцинаций, под влиянием которых все они заперлись в доме и уморили себя жаждой. Думаю, в медицинской практике бывало еще и не такое. Существует психическая болезнь самозапрета — внутреннее убеждение в неспособности проделать самое элементарное действие. Но я видел труп убитого, я видел рану, послужившую причиной его смерти.

Можно ли сказать, что оставленная Секретаном рукопись не подсказала мне вовсе ничего? Поначалу мне показалось, что она лишь еще больше запутала меня. Вы сами видели ее и помните, что в некоторых местах она являет собой чистейшей воды бред — бессвязные измышления угасающего мозга. Как мог я отделить факты от иллюзий, не имея ключа ко всей этой загадке? Очень часто бред является некой разновидностью воздушных замков, эдакой чрезмерно преувеличенной и искаженной тенью реальности, и воссоздать реальное здание но его искаженной тени бывает чрезвычайно трудно. Составляя этот исключительный документ, Секретан почти настаивал на том, что сам он вряд ли находился в здравом уме. В течение нескольких дней он отчасти спал, отчасти бодрствовал, отчасти бредил, а отчасти наблюдал и во всех этих случаях не мог до конца поверить в происходящее. Как было мне относиться к этому его утверждению? Как я мог отделить бред от реальных фактов? Но на одном он стоял твердо — его призывы на помощь сквозь печную трубу Трефф-Лойна совершались нм в здравом рассудке. Этому, кстати, вполне соответствуют рассказы о глухих заунывных воплях, слышанных по ночам на Алл те. Следовательно, в этом случае Секретан описал действительный факт. Я спустился в старый погреб фермы и обнаружил у основания одного из каменных столбов некое подобие кроличьей норы, вырытой в чрезвычайной спешке. Стало быть, в этой части своего послания он тоже прав. Но какой вывод можно сделать из рассказа о поющем голосе или буквах древнееврейского алфавита? Как отнестись к главе из писаний некого неведомого нам младшего пророка? Когда у вас на руках имеется ключ, вы легко можете отделить факты от иллюзий, но в тот сентябрьский вечер у меня его не было. Я все время упускал из вида "дерево" с искрящейся огнем кроной, а ведь одно это могло убедить меня более чем все остальное, ибо нечто подобное мне привиделось в собственном саду. Но в то время я даже не задумывался над природой этого феномена.

Я уже говорил о том, что, как ни парадоксально, но все без исключения жизненные явления могут быть объяснимы лишь при помощи необъяснимых вещей. Вам известна наша извечная склонность отговариваться от всего непонятного расхожими фразами; "Что за странное совпадение!" — рассеянно восклицаем мы и проходим мимо нестыкующегося ни с чем факта, словно из него уже нечего более извлечь для пользы дата. Так вот, я уверен, что единственно верный путь познания пролегает через его глухие тупики.

— Что вы имеете в виду?

— Вот вам пример того, что я имею в виду. Я рассказывал вам о моем зяте Меррите, ставшем свидетелем того, как перевернулась "Мэри-Энн". Он утверждал, что видел сигнальные огни, подаваемые с одной из ферм на побережье, — он был абсолютно уверен в том, что обе эти вещи тесно связаны друг с другом причинно-следственными связями. Я же посчитал все это абсурдом и уже принялся искать способ прервать надоевший мне разговор, когда из сада в комнату влетел большой мотылек — влетел, немного попорхал у потолка, а затем заживо сжег себя в огне лампы. Обрадовавшись нежданному предлогу, я спросил Меррита, знает ли он, почему мотыльки извечно устремляются на гибельный свет лампы. Конечно, я мог спросить его о чем-нибудь другом. Мне просто хотелось намекнуть ему, что мне уже порядком осточертели его дурацкие разговоры о сигнальных огнях и прочей чертовщине на побережье. Нужно сказать, что мне это удалось — он надулся и прикусил язык.

Но несколько минут спустя за мной послал человек, около часа тому назад обнаруживший в поле рядом с домом своего мертвого младшего сына. Мальчик был так покоен, сказал он, что у него на лбу сидел большой мотылек, который улетел, лишь когда его прогнали. В этих двух эпизодах не усматривалось никакой логики, но это было именно тем "странным совпадением" — мотылек в моей лампе и мотылек на лбу у мертвого мальчика, — которое впервые направило меня на верный путь. Не могу сказать, что это совпадение каким-то образом направляло мои мысли, но оно заставило меня вслушиваться в жизнь; оно послужило для меня неким шоком, подобный внезапному грохоту барабана.

Без сомнения, в тот вечер Меррит нес совершеннейшую чушь — вспышки огня не могли иметь ничего общего с гибелью шлюпки. Однако кое-что в его рассуждениях все же было. Помните, он сказал: "Когда вы слышите выстрел и видите, как падает человек, вы не станете утверждать, что это простое совпадение". Думаю, что на эту тему можно было бы написать весьма интересную книжицу. Я бы озаглавил ее "Основы науки о совпадениях".

Вы читали мои заметки и наверняка помните, что не прошло и десяти дней, как меня вызвали для осмотра человека по имени Крэдок, которого нашли мертвым посреди прилегающего к его дому ноля, (лучилось это опять-такн поздним вечером. Этому происшествию сопутствовали весьма странные обстоятельства. Жена покойного, которая и обнаружила тело, утверждала, что окаймлявшая поля изгородь выглядела не так, как обычно. Сначала она даже подумала, что по ошибке забрела не туда; по ее словам, изгородь светилась, словно ее облепила целая туча светляков. Когда же она перебралась через приступки, ей показалось, что посреди поля наличествует какое-то мерцающее пятно. Когда она приблизилась к нему, мерцание рассеялось, взору женщины открылся труп мужа. Крэдок оказался задушенным точно таким же образом, как маленький Робертс и тот человек из глубинного района Северной Англии, который однажды поздним вечером решил сократить путь и пустился домой прямиком через поля. Затем я вспомнил, что, перед тем как пропасть, бедняжка Джонни Робертс крикнул, что видит над приступками "что-то светленькое". Ко всему этому я должен был присовокупить и то весьма примечательное зрелище, свидетелем которому стал вот в этой самой комнате. Я имею в виду необычное, постоянно разраставшееся и менявшее очертания дерево, выросшее там, где, как я твердо знал, не должно было находиться ничего похожего. Как и бедное дитя, и миссис Крэдок, и случайный прохожий в Стрэдфордшире, которому привиделось плывущее над деревьями искрящееся облако, я увидел тогда "нечто светленькое" — неясное свечение и созвездие огней, переливавшееся самыми разнообразными красками.

В моем мозгу уже готово было прозвучать слово, которого мне недоставало все это время, но вы сами можете судить о трудностях, препятствовавших тому, чтобы оно всплыло на поверхность. Весь этот ряд сходных обстоятельств не имел для меня никакого отношения к другим деяниям Ужаса. Как мог я связать эту пляску искрящихся огоньков с разрывами гранат и пулеметными очередями в глубинке Англии, с вооруженными людьми, денно и нощно стоявшими на страже военных заводов, с длинным списком несчастных жертв, сброшенных на скалы, погибших на дне каменоломни, задохнувшихся в болотной жиже, растоптанных на Хайуэе перед воротами собственного дома или опрокинувшихся на весельной шлюпке? Я не мог отыскать ту нить, которая могла бы соединить между собой все эти происшествия, казавшиеся мне безнадежно неоднородными. Я не находил никакого соответствия между тем, что выколотило мозги из семейства Уильямсов, и силой, опрокинувшей "Мэри-Энн". Не могу сказать точно, но если бы и далее не происходило ничего подобного, то я скорее всего отнесся бы ко всему этому как к необъяснимой череде преступлений и несчастных случаев, коим суждено было обрушиться на Мэйрион летом 1915 года. Естественно, если все же иметь в виду все, что рассказал мне Меррит, такой взгляд на вещи становится невозможным. Но так или иначе, когда сталкиваешься с чем-нибудь неразрешимым, то ничего не остается, как предоставить делам идти своим чередом. Если тайна не поддается объяснению, всегда можно сделать вид, что никакой тайны нет и в помине. Так мы привыкли относиться к тому, что называется вольнодумством и атеизмом.