— Вот это д… чался седле, от них никуда было не деться.

— Значит, Руэта строит укрепления руками рабов, а пригоняют их даже из Ангмара… Добрая весть, — в голосе Эйнора была злая ирония. — Что было потом? — спросил он резко.

— Потом… — Гарав потёр лоб. — Потом я не помню. Наверное, я всё–таки заболел и как–то шёл…

— А всё–таки? — голос Эйнора был спокойным, даже чуть ленивым, но глаза — глаза стали пристальными и холодными. — Откуда ты так хорошо знаешь наши места? Шёл ты больной, пусть. И что?

Лицо Гарава сделалось беспомощным. Он закусил губу и погрыз её.

— Ты говорил, что раньше никогда тут не был… — Гарав помотал головой. — Но ты называешь почти всё, мимо чего мы проезжаем.

— Я правда тут не был никогда! — почти взмолился Гарав. — Эйнор… поверь мне, я не лгу! И не лгал!

— Я тебе верю, — кивнул Эйнор. — Я нуменорец, а нас почти невозможно обмануть… да и не старался ты меня обманывать, когда говорил это, я вижу. Но тогда всё тем более интересно: откуда ты знаешь места, в которых не был никогда в жизни? Можно их изучить по карте. Да. Но зачем — вот вопрос? И как ты всё–таки попал в Эттенблат? Ты начал говорить с того момента, когда вышел на равнину — откуда?

Пашка побледнел. С трудом сказал, не сводя глаз с рыцаря, который по–прежнему расслабленно сидел на камне, похлопывая по голенищу сапога веточкой.

— В чём… в чём ты меня подозреваешь?

— Пока — ни в чём, — парировал Эйнор. — Но пойми меня. Я ничего не знаю о тебе. А это плохо. Особенно сейчас.

— Ты не поверишь, если я расскажу, — упавшим голосом ответил Пашка. — Я сам не верю. Но я не знаю, как попал сюда. Вообще не знаю.

Возможно, нуменорца и нельзя было обмануть. Но Эйнор и не ждал лжи здесь. А Гарав не знал, почему не рассказал правду — правду о Пашке и его мире. Может быть, он просто боялся, что эти люди — люди, которые ему понравились и которые сделались наконец–то чем–то вроде якоря для него в этом мире — решат, что он дурачок. Бросить не бросят, но сунут в какую–нибудь деревню пастухом (почему–то у Пашки именно это ассоциировалось с дурачком в средневековье). И Гарав «ушёл в отказ» накрепко, сказав ещё раз, что помнит себя только с того момента, когда увидел мокрую равнину.

Точно. Гарав не знал этого (подозревал), но Эйнор и правда внимательно исследовал мысли и сознание мальчишки при помощи осанвэ [34] — однако искал он не те вещи, которые прятал Гарав.

— Не бросайте меня, — вдруг жалобно и открыто попросил Гарав. — Я поеду с вами и дальше, можно? Ну не бросайте.

— Эй… — начал Фередир, бросая на Гарава короткие сочувственные взгляды. Фередир поднял руку — оруженосец заткнулся мгновенно — и посмотрел на Гарава:

— Поговорим вечером, — сказал рыцарь. — Серьёзно поговорим.

Он сказал это сухо, почти неприязненно. Но мальчишке сразу стало легче.

Правда.

Фередир ушёл на охоту недовольный, хотя до этого несколько раз напоминал, что неплохо бы поесть свежатинки. А теперь Эйнор его фактически услал. Гарав разводил костёр, поглядывая на эту картину — он понимал, что разговор будет с глазу на глаз. Но не очень догадывался — о чём.

— И кем ты хочешь с нами ехать дальше?

Вопрос настиг Гарава неожиданно — он как раз ломал через колено толстую сухотину и почти уронил её. Повернулся, положил в огонь несломанную — пламя поползло по дереву.

— Я не знаю, — хрипло сказал мальчишка. Эйнор кивнул на седло Фередира. Гарав понял — подошёл, сел. Уронил руки между коленей. — Мне всё равно. Мне же не… — он перхнул. — Некуда идти. Возьмите слугой.

— Я не харадримец и не держу бесполезных слуг, — негромко сказал Эйнор.

— Я же помогаю, — беспомощно прошептал Гарав.

— Скажи, — предложил Эйнор. Гарав вздрогнул:

— Что?

— Скажи то, что подумал. До того, как предложил себя в слуги.

Гарав почувствовал, что краснеет. Быстро, неудержимо. Горло ему стиснуло, потому что просьба была дикой и дерзкой.

— Я… — выдавил он. — Хочу… как вы. Во… во… — он прокашлялся, поправил деревяшку, которая уже капитально обуглилась в середине. — Воином. Но это же невозможно…

— Почему? — голос Эйнора был искренне удивлённым.

— Но я же не…

— Не нуменорец?

— Нет, я не…

— Девушка?

— Нет! — Гарав возмутился. — Я не… я же не знатного рода. Я вообще… никто.

Он с трудом подобрал эти слова, и Эйнор явно не понял — не слова по отдельности, а их смысл. Потом потёр висок и усмехнулся:

— А! Это… Я не понял сразу. В наших местах это не имеет… — Эйнор поморщился. — Имеет очень мало значения. Дело рыцаря — выбирать себе спутников и говорить, кем они будут, их дело — соглашаться и оставаться или не соглашаться и уходить. И всё.

— А!? — Гарав не верил сказанному и готов был завопить от восторга. — И ты…

— Я не против второго оруженосца. Но… — Эйнор оперся локтем на седло и несколько секунд смотрел поверх головы своего оруженосца. Потом тихо сказал: — Положи плащ и слушай. Представь себе на секунду, что ты — сын воина. Внук воина. Правнук воина. Тебе разрешают меньше, чем остальным. С тебя требуют больше, чем с остальных. И Кардолан — это твоя жизнь. Он окружает тебя, и ты знаешь — вот символ твоей веры… — брови Гарава удивлённо надломились, но Эйнор не обратил внимания. — А ещё — твоя земля ведёт войну. Бесконечную, которая есть всегда. Горе тебе, если поверишь, что её нет — даже если она не напоминает о себе годами! И ты знаешь, что рано или поздно возьмёшь в руки оружие… В восемь лет я стал пажом. В одиннадцать — оруженосцем. И в тот же год я увидел, как убивают и что такое — война… — Эйнор помолчал. Гарав слушал, чуть склонив голову к плечу и внимательно глядя на рыцаря расширившимися глазами с золотой тревожной искрой. — У меня был друг, — продолжал Эйнор. — Сын рыцаря, как и я. Только он знал своего отца… Мы дружили все те три года — тот парень жил при дворе, как и я. А когда мы стали оруженосцами — он поехал домой. Ненадолго, отдохнуть… Он жил в среднем течении Буйной. Вскоре после отъезда пришла весть, что орки переходят границу тут и там, грабят и откатываются… Князь послал на границу пятитысячное войско под командой нашего лучшего полководца — Имразора. Я так гордился тем, что и мне доверили честь — идти с войском… Когда мы добрались… орки уже ушли. Ушли, услышали, что мы идём — и ушли… Но кое–что они всё же сделали… Нас было пятьсот — два десятка рыцарей с оруженосцами и пажами… четыре сотни лёгкой конницы с юго–востока. Мы зашли дальше остальных. Навстречу дул ветер, плотный, как заросли кустов. Пахнул чем–то таким отвратительным, что нас тошнило…

— Вы… — Гарав не договорил. А Эйнор, кажется, и не услышал. Он закрыл глаза. И вдруг ощутил осторожное касание — Гарав видел его памятью. Эйнор не успел даже удивиться — как же так, его же этому никогда не учили…

…Дома догорали. Орки сожгли всё, что не смогли утащить. Всё и… всех. Пахло горелым мясом от тел, которые лежали ближе к огню. Пыль, забрызганная кровью, свернулась длинными чёрными полосами. Тяжёлые боевые попоны коней мели её краями. Серая пелена гари, поднятая подкованными копытами, скрывала отряд. Штандарты казались одноцветно–серыми, неясно даже, чьими…

Отрубленные головы орки вонзали на колья и расставляли вдоль дороги. Не только головы — на некоторых ещё жили люди…

… — Ма–ма!!! — вскрикнул Гарав, вскидывая руку к глазам — ладонью наружу, словно он это видел наяву и мог защититься.

— Мы тоже вонзаем головы на колья, — спокойно сказал Эйнор. — Головы казнённых преступников. Но никогда никого не сажаем на колья. И не делаем того, что так любят орки — не издеваемся над беззащитными.

— Твой друг — он… — начал Гарав, но Эйнор перебил его:

— Я искал. Долго искал. Я очень боялся, что орки схватили его и увели. Нас учили, что лучше броситься на меч, чем попасть к ним. И дело даже не в какой–то особой гордости, хотя мы — гордый народ. Плен у орков — это… впрочем, ты, пусть краем, знаешь, что это, — Гарав вздрогнул. — К счастью, я нашёл его. Он лежал возле обрушившегося частокола форта. Ему отрубили правую руку и голову, сорвали всё, что было ценного… но мы три года делили комнату, я не мог его не узнать — и порадовался, что судьба позволила ему умереть в бою. Голову я так и не нашёл — наверное, её бросили в огонь. А рука лежала подальше. С мечом. У нас были одинаковые мечи, нас опоясали ими, как оруженосцев — мой Бар, — пальцы Эйнора тронули рукоять меча, — тогда ещё ждал моего рыцарства… Меч был весь выщерблен. Помню, я подумал тогда: «Если уж придётся умереть в бою — пусть я так же умру!» Я не плакал, только помню — всё хотел схоронить его, а мне не давали и что–то говорили, говорили… даже ударили, чтобы я опомнился… Оказалось, Гарав, что нас заманили в ловушку.