Вновь я начал книгу цитатой из летописи. Подобные записи в ней часто появлялись в те мрачные и тревожные времена. Тому, кто живет во времена овец и знает только эти времена, будет трудно понять, что значит жить во времена волков.

Мрачные и тревожные времена были временами волков.

И вновь напоминаю, что следует хорошо уяснить— я пишу не ради наставления или поучения, хвалы или поругания, даже не затем, чтобы что-либо объяснить или дать понять. Видите ли, я не уверен в том, каковы критерии понимания: как говорится, я не могу судить, понял ли я что-либо или только считаю, что понял. Кто воистину способен понять себя или других? По крайней мере, нам известно, что разуму, как и глазам, трудно обратиться на их обладателя. Разум всегда направлен вовне. Итак, понимание для нас существует не в большей степени, чем для деревьев или камней— мы только воображаем, будто что-то поняли, питаем такую естественную, утешительную иллюзию, схожую с соком, текущим внутри дерева или покоящимися молекулами камня.

Короче, знай, дорогой читатель— кем бы ты ни был, что бы ни любил, я не стремлюсь заключить с тобой сделку. Не мое дело распространяться о том, чего ты жаждешь услышать или разубеждать тебя в твоих представлениях о космосе, времени и пространстве, о сути вещей, истине и лжи, давно уже до гладкости обсосанных и аккуратно разложенных по полочкам в твоем сознании. Я не знаю пределов человеческих возможностей; в отличие от многих других, не могу взвесить его душу или отметить границы его разума. Я не знаю, что является наилучшим для человека, и понятия не имею, будет ли это «лучшее» верным или неверным; я не знаю, определил ли человек для себя, что верно, а что нет, или же это решили за него еще давно, при первых колебаниях атомов туманности. Не мое дело убеждать вас, что мир таков, каким бы вы хотели его видеть. Последнее слово в этом отношении остается не за мной и не за вами, а за самим миром.

Поэтому давайте продолжим наш, рассказ, приняв к сведению эти размышления и предостережения, с уважением относясь к реальности и довольствуясь тем, что имеем, а также терпеливо вникая в тайны. Наша история, как уже отмечалась, произошла в мрачные и тревожные времена— во времена ширококрылых грифов и длинногривых львов, торжественных процессий, военных походов, кораблей, возникающих в ночи, огня и пепла— в ужасное роковое время, когда жизнь была необычайно трудна, и, вероятно, более реальна, чем теперешняя. В это время мужчины выживали за счет своей хитрости и силы, умения и опыта; походы еще бывали длительными, а оружие таким острым, что пущенная им кровь хлестала против ветра. В то время существовали мужчины, женщины и прочие существа; это были времена начал и концов, битв и городов, урожаев и пожаров, таверн и публичных домов, долгих путешествий, и шумных торжищ, на которых высоко ценилась красота— времена, достойные воспоминаний, особенно сегодня, когда уже давно позабыты такие понятия, как верность, послушание, смелость и честь. Несомненно, это были опасные и страшные времена, однако нигде— ни в летописи, ни в свидетельствах современников, ни в письмах, а также в легендах, сказаниях скальдов, хрониках, научных трудах, мифах, сказках, житиях святых, отчетах капитанов, песнях о вождях и королях, трактатах, сагах, простейших памятных записках— нигде я не встречал сожалений людей о том, что им пришлось жить в такие времена. Нигде, насколько мне известно, никто из них не выражал желания родиться в другое время.

Какой необъяснимой кажется столь простая вещь! Невольно возникает вопрос, почему так происходит.

Во времена овец люди могут не замечать, что они живут, либо принимать свою жизнь как должное, или же не утруждать себя такими вопросами. Но совсем иначе бывает во времена волков.

Эти мрачные и тревожные времена, как мы уже замечали, были временами волков. Именно в эти, а не иные времена жили наши герои и героини.

Примечание:

Ранее, в предыдущей рукописи, мы привели некоторые комментарии и рассуждения, имеющие отношение к исторических вопросам, которые нет нужды повторять здесь. Заметим только, что хронология событий несколько туманна. Разумеется, большое затруднение представляют вопросы времени. Множественные лабиринты времен могут накладываться друг на друга, продолжать друг друга и вновь расходиться. Вероятно, можно предположить, что существует иное, отличное от нашего, измерение и что реальность может простираться за обозримым горизонтом, который мы весьма естественно, подобно грызунам и насекомым, считаем границей бытия. Возможно, существуют параллельные или пересекающиеся вселенные или измерения. При этом можно предположить существование точек связи с нашим собственным миром — даже неких «коридоров» и «ворот». Некоторые считают, что в каком-то туманном смысле Телнария может быть нашим миром и никаким другим, что она — наше прошлое или будущее. Вероятно, она была нашим миром, но в лабиринтах времени устремилась в сторону. Может быть, мы — ветви с того же самого дерева, и по мере того, как мы тянемся к звездам, мы время от времени слышим шорох листьев на других ветвях во мраке. Но такие рассуждения могут показаться абсурдными — следовательно, забудем о них. Под конец упомяну, что в целом мы следуем летописи.

— Снимите с нее одежду, — сказал знаток, — я посмотрю.

— Она не принадлежит мне, — объяснял Юлиан из рода Аврелиев. — Я хотел бы сделать сюрприз другу — как следует обучить его рабыню.

— Она вышколена? — поинтересовался знаток.

— Весьма хорошо, — кивнул Юлиан.

— Полностью?

— Конечно.

— Она сознает, кто она такая?

— Да.

— Это интересно, — протянул знаток.

— Надеюсь, — заключил Юлиан, — что она окажется способной к учению.

— Вполне возможно, — ответил знаток. — А она жива?

— Не знаю, — пожал плечами Юлиан. Послышался внезапный, робкий, стыдливый и беспомощный вскрик.

— Сядь и положи руки на бедра, — приказал знаток.

Послышался короткий сдавленный вздох, а затем еще один крик, похожий на первый.

— Она будет хорошо стонать, — заметил знаток.

— Отлично, — кивнул Юлиан.

— На колени, головой к полу, — приказал знаток. — Мы будем уделять ей как можно больше внимания.

Юлиан взглянул на нее.

— Тогда все прочие вопросы я оставлю на ваше усмотрение, — сказал он, повернулся и вышел.

— Гляди! — закричал горожанин. Толпа рядом с ним захохотала.

— Мужлан с первобытной планеты!

— Где это ты раздобыл такую одежду? — пронзительно вопил второй горожанин.

Великан поднял руку ко лбу и тыльной стороной ладони отер капли пота. Конечно, здесь было не как в доме, но все же жарко.

Мухи назойливо кружились у его лица.

Такого не случалось в прохладных, темных лесах его планеты, убежище волъфангов. Вольфангами называлось одно из пяти родственных племен, к которым относились также даризи, базунги, хааконсы и отунги. Отунги были самым многочисленным и воинственным из этих племен; они также считались родоначальником всех пяти. Это племя, подобно остальным, было истреблено в войнах с Империей. Можно в общем считать эти пять племен одним народом. Существовало множество подобных народов, состоящих из отдельных племен. Упомянутый нами народ в то время считался слабым и незначительным, особенно после его поражений в нескольких войнах. Народ назывался «вандалами», и в Империи о нем мало кто слышал. Этимология названия до сих пор вызывает споры. Выражение «народ», по моему мнению, подходит в этом случае не лучшим образом. Выражение «люди» или «нация» было бы, несомненно, более справедливым, но здесь мы имеем дело с политическими вопросами, поэтому для удобства читателей лучше воспользоваться термином «народы». Однако племя и народ— далеко не одно и то же. Отношение членов племени к своему племени, народу или людям не следует понимать так же, как отношение гражданина к своему государству, хотя в этих отношениях может быть довольно много общего. В этом смысле государство является юридической конструкцией, опирающейся на определенные правила, и является теоретически добровольной организацией, хотя граждан в нем сдерживает прочный ряд установленных норм, условий существования, законов природы, рода или вида. Отношения граждан к государству обычно регулируются, по крайней мере, теоретически, обязанностями, присягами и тому подобным. С другой стороны, отношения внутри племени не являются договорными в том или ином смысле— это всего лишь отношения единокровных субъектов. Можно быть членом племени, но не участвовать в его делах, полагаясь на традиции семьи или рода. Племена состояли из кланов, кланы — из семей, и таким образом получалось, что в пределах племени существовала сложная и пространная сеть взаимоотношений, преимущественно родственных, хотя во многих случаях довольно отдаленных. Государство опирается на закон, племя— на родственные связи. В обычном случае нельзя перестать быть членом племени, как нельзя перестать быть сыном своего отца. Конечно, следует внести некоторые поправки. К примеру, человек может быть принят в племя и стать его членом; его могут изгнать, и тогда он перестанет быть членом племени; он может отречься от своего племени и таким образом порвать связь с ним. В таких случаях мы прослеживаем аналогию с получением и лишением гражданства, и добровольным отказом от него. В этом смысле племя аналогично государству. В действительности же оно не просто биологическая ячейка, опирающаяся на принципы родства, но в то же время это совокупность определенной законности, норм и правил. Конечно, можно отметить массу других сходств и различий между государством и племенем. Можно у помянуть некоторые из них, так как это соотносится с дальнейшим повествованием. В племенах очень важен обычай, а в государстве— закон, хотя в некоторой степени у государства могут быть обычаи, а у племени— законы, чаще всего неписанные, хранящиеся в памяти знатоков закона. Они отвечали за чтение закона на собраниях, чтобы напомнить их народу— обычно на каждом ежегодном собрании зачитывалась треть законов. Таким образом, члены племени могли каждые три года узнавать весь свод законов от его хранителей. С другой стороны, во многих племенах роль судилища выполнял вождь, а законами и кодексами служили его прихоти. Лучше сказать, что в таких племенах действовал не закон в чистом виде, а воля и решение вождя. Граждане зачастую бывают грамотными, а члены племен— нет. Конечно, во все времена существовали грамотные члены племен и невежественные граждане государств. Членов племени, умеющих читать и писать, держали в качестве помощников при решении деловых и прочих вопросовс другими сообществами. Хотя племена бывают разными как у людей, так и у леопардов-ханисов, часто внутри племени можно проследить расслоение на так называемые аристократию и простонародье, на знатные роды и обычных свободных людей. Подобно этому, в Империи существовали различия между хонестори и гумилиори, высшими классами и широкими массами. Внутри сословия хонестори выделялись патриции— так называемый класс сенаторов. Сословные отношения изменчивы, более подвержены перемещению, чем отношения внутри племени. К примеру, можно возвыситься до хонестори благодаря удачной карьере или признанию заслуг перед государством, или, по слухам, вследствие денежных и прочих взяток. Колоны, или земледельцы-арендаторы, очевидно, относились к сословию гумилиори. Это же касалось людей, привязанных к какому-либо ремеслу или собственному участку земли— число таких людей за последнее время увеличивалось, отвечая необходимости государства прекратить миграцию населения, наладить необходимые поставки продовольствия, и, что еще важнее, обеспечить надежный сбор налогов. Рабов здесь упоминать не следует, ибо они считались не более чем одной из пород домашнего скота, наряду с коровами или свиньями. Существует множество других сходств и различий между государствами и племенами, но было бы утомительно и трудно пытаться перечислить их— слишком уж они многочисленны, к тому же государства, как и племена, различаются между собой. Однако будет полезно сделать еще одно-два последних замечания: некоторые считают, что племя, или народ, окружено мистической аурой— несомненно, в каком-то смысле они правы. Но реальность гораздо глубже любого тривиального мистицизма, поскольку она уходит корнями в генетические глубины, скрытые в незапамятном прошлом, задолго до того, как первобытные люди стали вырезать символические фигурки или выцарапывать на камнях то, что они видели во сне. Таинственный дух племени проявлялся в том, что первоначально оно было биологически связанным, люди в нем оказывали друг другу взаимную поддержку и потому имели значительное преимущество перед менее организованными сообществами. К примеру, на чью сторону охотнее становились люди в страшные и опасные военные времена— на сторону брата или чужака? Мы говорили, что племя можно определить, как государство с биологической основой, но точнее было бы считать процветающее государство племенем искусственного происхождения, учитывая при этом стремление истребить признаки сообщества: братство людей, доверие к символам, обрядам и мифам— всему, что усиливает преданность и лояльность. Однако есть умудренные знаниями люди, которые ухитряются по прошествии, времени узреть очевидное, а затем с ликованием отвергнуть всякое проявление племенных отношений. Это всего лишь поверхностный рационализм. Непонятные моменты племенных отношений проистекают от природы и потребностей множества людей, и смеяться надо всем этим— значит, отрицать самого человека, лишать его той неотъемлемой составляющей, без которой он уже не будет человеком. Человек, у которого нет племени, нет братьев, нет народа, кому некого любить, у кого нет семьи— кем он должен быть? От человека требуется нечто большее, нежели умение быстро складывать и вычитать. Что способен сделать человек без племени, без единомышленников, без друзей? Такой одиночка должен быть либо богом, либо зверем. Среди таких есть и просто одинокие люди— без пристанища и племени, те, кто ждал совета от богов и не дождался его, кто задавал вопросы зверям, но ничему не научился у них. Они не знают, кто они такие, не знают, где их дом. Они-то как раз удерживаются от насмешек, не уподобляясь самодовольным невеждам. Они сильны и свирепы. Это вечные странники, отчаянные смельчаки. Не то, чтобы они предали своих братьев — скорее, они находятся в их вечных поисках. Но оставим эти невеселые мысли.