И вот сегодня мама получила открытку. Большие буквы с завитушками «Поздравляем!», а сверху адрес студии ТВ-15 на Западной Пятьдесят восьмой улице. Три года добивалась — и добилась. Она будет участвовать в телевикторине Дика Кларка «Пирамида — 20 000».

Дальше идет список вещей, которые надо взять с собой. Запасная одежда на случай, если мама перейдет в следующий тур, — они же притворяются, как будто второй тур происходит назавтра, а на самом деле за один день снимают целых пять передач. Заколки для волос брать не обязательно — «на ваше усмотрение», — но мама их точно возьмет. У нее, в отличие от меня, роскошные рыжие волосы, которые могут в самый неподходящий момент заслонить ее мелкое веснушчатое личико от глаз американского народа.

А внизу на отдельной линеечке синими чернилами вписана дата — 27 апреля 1979 года. Как ты и сказал.

Я вытащила из-под кровати коробку, в которой все эти месяцы храню твои записки, и проверила еще раз. Все верно: «27 апреля, студия ТВ-15». Крошечные буквы скачут, словно ты писал это в поезде подземки. Последнее из твоих «доказательств».

Я по-прежнему думаю про письмо, которое ты меня попросил написать. Оно не дает мне покоя, хотя тебя нет и мне все равно некому его отдать. Иногда я мысленно составляю его, раскладываю по полочкам эту историю, которую ты попросил рассказать, — про все, что случилось прошлой осенью и зимой. Все это всегда со мной, словно кино, которое я могу посмотреть, когда захочу. То есть никогда.

Мама прихватила с работы большой перекидной календарь и скотчем приклеила его к стене в кухне, раскрыв на странице «Апрель». Толстым зеленым маркером (его она тоже прихватила с работы) она нарисовала над числом «27» пирамиду, а вокруг — рамку из значков доллара и восклицательных знаков. Потом побежала и купила модный таймер для варки яиц, который отмеряет ровно полминуты. Видно, у нее на работе не держат модных таймеров для варки яиц.

Двадцать седьмое апреля — это еще и день рожденья Ричарда. Мама все думает, хороший ли это знак. Ричард — ее друг. Теперь мы с ним каждый вечер будем готовить ее к викторине; вот почему я сейчас сижу за столом, а не пялюсь в телек, хотя это святое и неотъемлемое право ребенка с ключом на шее. Так называют детей, которые после школы слоняются без присмотра до самого вечера, пока кто-то из взрослых не придет домой и не приготовит ужин. Мама терпеть не может это выражение — «с ключом на шее». Говорит, что оно напоминает ей о тюрьмах и надзирателях и что его наверняка придумал какой-то жуткий тип, бессердечный сухарь, у которого куча денег и не болит голова о том, как обеспечить ребенка. Небось немец, говорит она и сердито зыркает на Ричарда. Ричард у нас немец (по-настоящему он Рихард), но не сухарь и не жуткий тип.

Не исключено, говорит Ричард. В Германии, добавляет он, тоже есть «шлюсселькиндер» — дети с ключами.

— Тебе везет, — говорит он мне. — У кого ключи, тот и хозяин. Некоторым приходится стучаться.

Это верно, ключа у него нет. Точнее, у него есть ключ от его собственной квартиры, но не от нашей.

Ричард похож на яхтсмена, какими я их себе представляю, — высокий, светловолосый, всегда собранный и подтянутый, даже по выходным. А может, наоборот, я представляю яхтсменов похожими на Ричарда, потому что он любит ходить под парусом. У него очень длинные ноги, под нашим кухонным столом они не помещаются, и ему приходится сидеть боком. По сравнению с мамой он кажется вообще великаном: она такая крошечная, что ей приходится покупать ремни для джинсов в детском отделе, а на ремешке для часов прокалывать еще одну дырочку, чтобы часы не свалились с руки.

Мама называет Ричарда «ваше совершенство» — из-за его внешности и еще потому, что он все знает. И каждый раз, когда она его так называет, Ричард постукивает себя по правой коленке. Это он напоминает, что правая нога у него короче левой. Ко всем его правым туфлям и ботинкам приделана платформа высотой в два дюйма, чтобы ноги получались одинаковой длины. Босиком он слегка хромает.

— Скажи спасибо своей ноге, — говорит ему мама. — Только из-за нее мы тебе и разрешаем к нам заглядывать.

Ричард «заглядывает» к нам уже почти два года.

Чтобы натренировать маму, у нас есть ровно три недели. Вот поэтому я сейчас не смотрю телевизор, а переписываю слова на белые каталожные карточки, которые она прихватила с работы; на каждой карточке — одно слово. Когда набирается семь карточек, я скрепляю их круглой резинкой; ее она тоже прихватила с работы.

Я слышу звук маминого ключа в замке и переворачиваю стопки карточек, чтобы она не подглядывала.

— Миранда? — Она громыхает по коридору — в последнее время она взяла привычку носить обувь на деревянной платформе — и заглядывает ко мне в комнату. — Ты еще с голоду не помираешь? Я вообще-то хотела подождать Ричарда.

— Могу и потерпеть. — По правде говоря, я только что схрумкала целую пачку кукурузных палочек «Чиз Дуддлз». Есть после школы вредную еду — еще одно святое и неотъемлемое право ребенка с ключом на шее. Думаю, что и в Германии тоже.

— Ты точно не голодна? Может, нарезать тебе яблоко?

— А в Германии какая бывает вредная еда? — спрашиваю я. — Венские чипсы?

Она изумленно таращится на меня.

— Понятия не имею. Откуда вдруг такой вопрос?

— Просто так, ниоткуда.

— Так ты яблоко будешь или нет?

— Нет, и брысь отсюда — я пишу для тебя слова.

— Отлично! — Она улыбается и лезет в карман пальто. — Лови! — Она с размаху что-то швыряет, я ловлю — это оказываются новенькие маркеры всех цветов радуги, перетянутые толстой канцелярской резинкой. Мама гулко топает в кухню.

Некоторое время назад до нас с Ричардом дошло, что чем больше всякого хлама мама прихватывает с работы, тем сильнее она эту работу ненавидит. Я бросаю взгляд на маркеры и снова берусь за карточки со словами.

Она должна выиграть эти деньги.

Меня назвали в честь преступника. Мама говорит, что это слишком драматичный взгляд на жизнь, но правда иногда бывает драматичной.

— Имя «Миранда» неразрывно связано с защитой прав человека, — так она мне заявила прошлой осенью, когда я психанула, потому что Робби на физкультуре сказал, что меня назвали в честь похитителя.

Я тогда забыла ключ в школе, и пришлось два с половиной часа торчать в магазинчике Белл на Амстердам-авеню, пока мама не вернулась с работы. Но я не слишком расстроилась. Я немножко помогла Белл управиться с делами. Ну и книга моя, конечно, была при мне.

— Все еще читаешь эту книжку? — спросила Белл, когда я уселась на свой складной стул возле кассы. — До чего же она у тебя потрепанная.

— Не «все еще», — поправила я, — а «опять».

Я ее читала, наверное, раз сто, еще бы ей не быть потрепанной.

— Расскажи-ка мне про нее, — сказала Белл. — Как она начинается? Я никогда не сужу о книге по обложке. Я сужу по первой строчке.