Конечно, в этом не было никакого смысла. Но в голове у меня вдруг словно звякнул крошечный колокольчик. Я этого сначала даже не заметила.

Через неделю Джимми сказал, что нам уже можно начинать обслуживать покупателей.

— Но сперва выучитесь делать косой разрез, — сказал он. — Это очень важно.

На самом деле он сказал «оцень вазьно», двумя пальцами оттянул себе углы глаз, так что глазки превратились в щелочки, и низко поклонился — прямо пародия на китайца. Никогда раньше не видела, чтобы взрослые так делали. Была бы там моя мама, она бы точно треснула его подносом по башке.

— Косой разрез? — переспросил Колин.

Выяснилось, что это у Джимми такой фирменный способ разрезания булочек.

— Всегда под углом сорок пять градусов, — сказал он и с торжественным видом надрезал булочку наискосок сверху вниз с одной стороны, потом вынул нож и сделал точно такой же разрез с противоположной стороны.

«Крышечка» булочки, когда ее поднимаешь, должна быть треугольной. Джимми раздал нам по булочке и стал наблюдать, как мы их режем. У Аннемари получился идеальный разрез. У Колина — сносный. У меня — кошмар и ужас. Когда я приподняла «крышечку», с нее свисали клочья хлеба, как булкины потроха, и Джимми сказал, что это выглядит «неаппетитно».

— Оставь ее себе на сэндвич. — Он состроил рожу, рассматривая мою растерзанную булочку. — Завтра опять попробуешь.

Аннемари и Колин надели фартуки и встали к прилавку обслуживать покупателей, а я только пересчитывала булочки и бегала в супермаркет «Эй энд Пи» за салфетками. Кто бы говорил, сказала потом Аннемари про Джимми; сам он выглядит неаппетитно в этой своей растянутой белой футболке с желтыми пятнами под мышками. После ее слов мне стало чуть-чуть легче. Но только чуть-чуть.

Как только Колин надел фартук, Джимми стал называть его «дамочка»: «Эй, дамочка, ну-ка добавь сюда чуток майонезу», «и, дамочка, передай мне вон те подносы». Колин только посмеивался. Колин есть Колин.

Всю ту неделю, приходя на работу, я первым делом брала булочку и пыталась правильно ее разрезать, и каждый раз Джимми мотал головой. Колин и Аннемари вдвоем работали за прилавком. Джимми обзывал их сладкой парочкой и, проходя мимо, издавал омерзительные чмокающие звуки, отчего Аннемари краснела, а Колин улыбался как дурачок.

Джимми сказал, что, пока я не научилась делать правильный разрез, я могу отвечать за горячий шоколад. Шоколад у него был растворимый, в пакетиках — «Швейцарская мисс». Но его никто ни разу не заказывал. И, по-моему, не считая первых двух дней, Джимми даже не смотрел на мои разрезы. Впрочем, они все равно становились только хуже.

Когда я в первый раз позвала Аннемари после школы к себе, у меня было ровно два желания. Во-первых, чтобы возле гаража не было тех пацанов. С недавних пор они стали орать мне всякие слова, не те, что раньше, а другие: «красотка», «рыбка» и все такое. Мама сказала, что с девочками всегда так, начиная с определенного возраста, и что мальчишки добиваются реакции, причем неважно какой.

— Не смейся, не обзывай их дураками, не убегай, — сказала она. — Просто проходи мимо. Как будто их нет. Как будто они невидимы.

Вторая моя мечта была о том, чтобы человек, который смеется, куда-нибудь подевался, или крепко спал, или хотя бы отвлекся на кого-то другого, пока мы будем проходить мимо.

Мы дошли до Бродвея.

— Хочешь, зайдем купим чего-нибудь попить? — спросила я.

Аннемари мотнула головой:

— Нет, спасибо.

И мы двинулись к Амстердам-авеню. Аннемари что-то рассказывала, я пыталась слушать, но все время косилась в сторону гаража. И, о чудо, пацанов там не было. Я мысленно вознесла благодарность космосу, мы перешли дорогу и оказались на нашем углу.

— Ангел! — крикнул человек, который смеется.

Он не сводил глаз с Аннемари, и я невольно подумала, что в ней и вправду можно увидеть ангела — смотря, конечно, как представлять себе рай. На ней было белоснежное пальто до пят, хотя была еще только середина ноября и совсем не так уж холодно. Для меня до сих пор загадка, как ее папе удавалось содержать это пальто идеально чистым.

— Ангел!

Я рассмеялась, пытаясь показать Аннемари, что бездомный псих на моем углу — это на самом деле дико забавно. Даже круто. Подумать только, мой собственный бездомный псих!

— Ха-ха! «Ангел», — сказала я. — Это что-то новенькое.

— Ангел! — выкрикнул он снова, теперь уже тыча пальцем в ее сторону.

— Он что, на меня показывает? — спросила Аннемари, замедляя шаг.

— Нет. — Я оттеснила ее плечом, чтобы она шла как можно дальше от человека, который смеется, но при этом оставалась на тротуаре, потому что машины неслись очень быстро.

А дома случилось странное. Прожив почти всю жизнь в этой квартире, я вдруг увидела ее как будто в первый раз. Я заметила все, что раньше оставалось для меня невидимым: набивку, торчащую из дивана в двух местах, дырки, прожженные сигаретами мистера Нанци, облупившуюся краску, хлопьями свисающую с потолка, черное пятно на полу под батареей, где у нас подтекала труба.

— Извини, — сказала я, — я на минутку.

В ванной я как всегда уставилась на белые шестиугольники на полу, но на этот раз не увидела ничего, кроме грязи между плитками. Сунула мамину древнюю банку вазелина — ей, наверное, уже лет двадцать, не меньше — в аптечный шкафчик, который красили столько раз, что он перестал закрываться. Выйдя, я услышала голос Аннемари:

— Мне нравится твоя комната.

Я медленно подошла к своей комнате и заглянула внутрь, боясь и там обнаружить что-то кошмарное. Но все выглядело очень даже неплохо: пусть без ковра и занавесок, но вполне нормальная комната, а в ней — подруга, которая сидит на нормальной кровати, правда, подушка там только одна. Я вошла и закрыла за собой дверь.

Когда мама вернулась с работы, мы проводили Аннемари домой. На этот раз мне повезло: человек, который смеется, спал под почтовым ящиком. Я надеялась, что мама удивится, когда швейцар назвал меня «мисс Миранда», но она только улыбнулась ему.

Я сразу увидела, что папа Аннемари в восторге от мамы — она вообще всем нравится. Он стал угощать нас какими-то пончиками с сахарной пудрой, и мама съела два, а я сказала: «Спасибо, не надо, я еще не ужинала», — отчего мама рассмеялась, поперхнулась и раскашляла эту пудру во все стороны, и тут уже начал смеяться папа Аннемари. Я смотрела на мамину футболку, всю в сахарной пудре, и думала: «Если б ты знала, как ты выглядишь, тебе было бы не до смеха».

Булочки для сэндвичей привозят рано утром, когда самого Джимми еще нет на работе. Я и сейчас, идя в школу, вижу этот высокий бумажный пакет, прислоненный к его запертой двери. С декабря ноги моей там не было, но я все равно по привычке высматриваю этот пакет, и когда я его вижу, мне всегда кажется, что я чувствую запах свежевыпеченных булок, хотя я знаю, что это просто воспоминание.

Тогда, в ноябре, я каждый день пересчитывала полученные булочки. Я считала их попарно: запускала руку в пакет, брала две булочки и перекладывала во вчерашний пустой пакет, потом еще две и так далее. Так я и нашла твою вторую записку, примерно на середине пакета. Это было в понедельник.

Те же крошечные буквы, та же жесткая бумага. Но на этот раз записка начиналась с моего имени: