— Я старик, и ее больше нет, — сказал он. — Так что ты не тревожься, ладно?

— Не буду.

Он кивнул.

— Умница.

— Знаешь что? — сказала я маме, когда она пришла с работы. — Человек, который смеется, — не совсем псих. Он, скорее, НПП.

— НПП?

— Нечто психоподобное.

— Не говори таких слов, пожалуйста. И о чем ты вообще?

— Я дала ему сегодня сэндвич. И он взял его совершенно нормально. Ну, почти.

— Ты дала ему сэндвич?

— Ну да, у меня остался несъеденный. От Джимми.

— Мира, с какой стати ты дала ему сэндвич?

— А что тут такого? Я думала, тебе это понравится.

— Ты думала, мне понравится, что ты вступаешь в контакт с психически нездоровым человеком?

— Какой еще контакт? Я просто дала ему сэндвич.

— Мы ведь говорили об этом, Миранда. Я думала, ты сознательный человек. Поэтому, и только поэтому я разрешала тебе ходить одной, без взрослых!

— Я всего-навсего дала сэндвич бездомному! Ты, между прочим, работаешь для нарушителей закона! И водишь дружбу с беременными преступницами!

— Не всякий, кого обвинили в преступлении, преступник. Ты это знаешь. И к тому же мне-то не двенадцать лет!

Я показала пальцем на ее свитерок с радугой:

— А на вид не скажешь!

Я почувствовала, что вот-вот разревусь, схватила два пакета чипсов, которые принесла Луиза, вбежала к себе и захлопнула дверь.

Через несколько минут она постучалась и вошла.

— Прости меня. Ты хорошо поступила. Я не должна была на тебя орать.

— Так зачем же наорала?

Она села ко мне на кровать.

— Сама не знаю. Наверное, я просто схожу с ума от одной мысли, что ты подвергаешь себя опасности. Я себя убеждаю, что с тобой никогда ничего не случится, мне нравится так думать, но… Я тебе доверяю, Мира, это правда. Просто — просто я не хочу больше ошибаться. Еще одной ошибки я просто не вынесу.

— О чем ты? Какие ошибки?

Она рассмеялась.

— Хочешь, чтобы я перечислила? Да их миллион! К счастью, ты почти все их перевешиваешь.

— Почти все? Это сколько?

Она улыбнулась.

— Не знаю. Допустим, девятьсот девяносто девять тысяч.

— Значит, еще тысяча остается?

И тут она в лоб заявила:

— Ричард хочет переехать к нам. Хочет, чтоб мы поженились.

«Он этого хочет?» — изумился мой мозг, и в тот же миг мне вдруг стало легко-легко. И радостно.

— Но это же классно! — сказала я маме.

— Ты так думаешь? — Она еле заметно улыбнулась, и уголки ее губ сразу опустились. — Не знаю. Я не могу… не могу понять, правильно это или нет.

— Разве ты его не любишь?

— Люблю, конечно! Я же не о том. Я не знаю, правильно ли это для тебя.

— Так ты поэтому не даешь ему ключ? Из-за меня?

Она медленно покачала головой.

— Не знаю, не знаю. У меня ощущение, что я бегаю по кругу и боюсь шагнуть в сторону — вдруг это будет неверный шаг? Мне нужно время. Нужно еще подумать. — Она встала. — Вода, наверное, уже кипит. Спагетти будут готовы через десять минут.

Опять спагетти. Похоже, мы и правда бегаем по кругу, подумала я. Во всех смыслах.

— Я гляжу, вы по-настоящему подружились, — сказала мама в следующие выходные, помогая мне вытащить раскладушку из забитого барахлом шкафа в прихожей.

Аннемари впервые собиралась прийти к нам с ночевкой.

— Ты когда-нибудь пылесосом пользуешься? — спросила я. — У нас во всех углах комья пыли.

— Мира, не сочиняй, — резко сказала она.

— Да я серьезно! Я сегодня таракана в ванной видела! И вообще все грязное.

В мамином взгляде отразилось все, что она хотела мне сказать.

— Знаешь что? — ответила она наконец. — Вот пойди и сама все убери!

Я отволокла раскладушку к себе и разложила ее рядом с кроватью, как мы всегда делали с Сэлом, когда он оставался у нас на ночь. Потом я задумалась: а как принято у других девчонок? Может, поставить раскладушку у противоположной стены? Или лучше под прямым углом к кровати, чтобы мы с Аннемари лежали голова к голове?

Так я и сделала. Отступила на пару шагов, посмотрела, слегка поправила раскладушку — угол стал идеально прямым — и пошла в ванную доставать из шкафчика простыни.

С самого раннего детства Сэл по выходным часто оставался у нас ночевать, и много-много ночей я засыпала счастливой, потому что он был тут, рядом, на раскладушке.

Но наутро всякий раз оказывалось, что его нет. Я просыпалась и видела пустую раскладушку с мятыми простынками, и мама говорила, что Сэл проснулся среди ночи оттого, что у него болела голова, или живот, или ему приснился плохой сон, и запросился домой.

— И зачем мы только устраиваем эти ночевки? — вздыхала она, давая мне носовой платок. — Всегда одно и то же: ночью Сэл ревет, утром ты ревешь.

Но проходила пара недель, и Сэл снова оставался у нас, и я надеялась, что уж на этот раз он точно никуда не исчезнет. Однако ничего не менялось, и постепенно Сэл перестал приходить к нам ночевать, и когда я видела эти полосатые голубые простынки, мне всегда становилось тоскливо.

Но теперь мне все равно пришлось их взять, потому что только они подходили по размеру к нашей раскладушке. Я подоткнула их, расправила и пошла за подушкой в мамину спальню. Мамы там не было — она сидела в гостиной, все еще сердитая. Я взбила подушку, аккуратно положила ее на раскладушку, отступила и оглядела результат своих трудов. Получилось красиво.

Услышав звонок домофона, я вдруг отчетливо представила Аннемари и ее папу — как они входят в наш подъезд, пропахший табаком, освещенный одной-единственной тусклой лампочкой с уродливым плафоном, полным дохлых мошек. Это было почти как видение.

Я подошла к домофону:

— Кто там?

В ответ раздался голос ее папы:

— Это Аннемари и ее небритый папаша!

Я жала на кнопку долго и усердно, что должно было означать: «Заходите, дорогие гости, мы вам очень рады». К тому же дверь у нас в подъезде тяжеленная, и я хотела дать им время с ней справиться.

Мама подошла и молча встала рядом со мной, расчесывая волосы пятерней. Она была в джинсах, а футболку сменила на черный свитер с высоким воротом.

Именно в этот миг, когда мы стояли плечом к плечу в дверном проеме, до меня внезапно дошло, что мама тоже все это видит: облупившуюся краску, окурки на ступеньках, всё. Я это поняла как-то сразу, целиком, и от этого знания мне стало тяжело, будто я песок, а оно — вода.

Но я все равно не могла извиниться. Хотела, но не могла. Я не могла даже ей улыбнуться.

— Добро пожаловать! — пропела мама, обращаясь к папе Аннемари. — Я так рада, что Аннемари остается сегодня у нас.

В руках у папы Аннемари была картонная коробка, полная всяких прозрачных контейнеров и пакетиков. Он протянул ее маме:

— Миранда вам, конечно, говорила, что у Аннемари особая диета, — начал он.

— Хм? — Мама посмотрела на меня. — Вообще-то…

— Но вы не беспокойтесь! — Он настойчиво совал маме коробку. — Я принес кучу еды — все, что можно и нужно. Вы тоже снимите пробу. На вкус весьма недурно, уж поверьте шеф-повару!

Мама улыбнулась и взяла у него коробку.

— Это чудесно. Спасибо. Если бы я знала…

— Не беспокойтесь, — повторил он. И я заметила, что все эти контейнеры и пакетики перевязаны ало-зелеными волнистыми ленточками, как рождественские подарки.

Мы с Аннемари слушали пластинки в моей комнате, потом мама принесла поднос, на котором была всякая специальная еда для Аннемари и чипсы для меня, а потом, уже перед сном, мы уселись в гостиной перед телеком. В разгар очередной серии «Корабля любви» в кухне что-то грохнулось на пол, и до нас донеслись мамины ругательства. Через минуту мама просунула голову в дверь и обратилась к Аннемари.