Вожак зевнул и, ударив палкой, крикнул:

– Там вы, там.

Это слова, думала женщина. У него есть слова. Немного, но им достаточно. В стае начал появляться язык еще в ее время – короткие, грубые мужские слова-кличи, еще не складывающиеся в предложения.

Значит, слова уже были.

Сейчас стая разбилась на группки, укладываясь; иногда они ссорились, тыча друг друга локтями в живот или головой в спину. Порою раздавался смех, прекрасный смех. Потом послышались зевки, тяжелое дыхание, и наконец их одолел сон. Сон единого, огромного тела.

Глаза женщины обежали стаю, матерей с детьми, старых женщин и мужчин.

Она изучала лицо за лицом, пытаясь распознать в них что-то очень знакомое.

Нет.

Почему?

Женщина силилась понять, но ей это не удалось. Она продолжала наблюдать, как сквозь пелену. Вот к стайке девочек ползет молодой мужчина, весь напряженный, и все время косит одним глазом на вожака. Приближается к спящей девочке и сзади вонзает в нее свой фаллос, она кричит от боли, но он быстро зажимает ей рот рукой.

Но вожак продолжает спать, украденное совокупление быстро кончается. Девочка тихо плачет, из нее хлещет кровь, ей больно. «Она ведь еще ребенок», – возмущенно думает женщина на дереве. Но Белый Свет – свет невинности – присутствует при всем этом и стирает случившееся. Теперь спит и изнасилованная. А проснувшись, забывает.

Теперь и женщина на дереве борется со Светом и ирреальностью, она не хочет беспамятства, она хочет иметь время, пространство, последовательность. Она неожиданно вспоминает слова мальчика из ночного сна: «Здесь так светло, мама…»

«Свет – для мертвых, – думает женщина и почти решает, что люди на этой поляне не спят, они принадлежат смерти. – Во всяком случае, они люди пограничной полосы».

У подножия дерева, поодаль от остальных, спит старая-старая женщина. Сидящая на дереве пристально изучает ее, и, когда та поворачивается на спину и обращает свое морщинистое лицо к небу, наблюдающая глубоко вздыхает, зажмуривается и вновь смотрит: да, эта старуха – в прошлом подруга ее детства. Женщина на дереве еще молодая, женщина на земле – древняя старуха. Очевидно, единственная оставшаяся в живых с тех лет. Других уже нет… Удивление медленно переходит в триумф: «И все же я не очень ошиблась. Если живешь во времени, его можно беречь, обманывать».

Но как долго?

Женщина на дереве не считала себя старой и поныне. Но она уже потеряла сына, а сейчас знала, что смерть обмануть нельзя. И вдруг ей показалось, что старое женское лицо красиво, на нем лежит печать мудрости. «Морщины начертаны опытом», – думает женщина. Значит, старая помнит и сможет рассказать. Нет, не рассказать, ведь у нее нет слов. Только знание.

А как тогда она помнит?

Женщина попыталась осознать, как вчера вызвала воспоминания и образы. Сначала она погрузилась в Свет. А потом по пути из него встретила старые переживания, чувства. Может быть, этим путем можно узнавать и смысл?

Если очень захотеть и постараться?

Мысль вновь соскользнула в бесформенность: зачем хотеть этого? Кому нужно прошлое?

Только тому, кто боится? Только тому, кто планирует будущее, где, возможно, прошлый опыт ему понадобится?…

А сейчас она боролась со сном и безвременьем при Свете. Старое лицо напоминало ей о чем-то, о ком-то… А может, все-таки ей лучше поспать?

Но нет. Страх обострил ее чувства. Если она упадет с дерева, то будет осмеяна и презираема, изнасилована и опозорена, волосы вырваны, одежда разорвана. И тут в ней возникла пугающая мысль, которую она и сама не смогла истолковать: неужели остается лишь один способ пережить все это – реветь вместе со стаей и потерять свое «я»?

«Нет, лучше умереть», – сказала она самой себе, выпрямив спину и широко раскрыв глаза.

Да, рай детства показался ей хуже смерти.

Проснулся вожак, потянулся, выкрикнул несколько коротких слов – приказов? – и стая задвигалась, покачивая телами.

Они всегда вместе, никогда – в одиночку. Может, им незнакомы границы между «я» и «ты», между собственным телом и телом всей стаи? Женщина пытается вспомнить, как это было.

Его фаллос поднимается, он похотливо облизывается, и стая бурчит от восторга и напряжения. Теперь он манит к себе уже изнасилованную. Неужели он чувствует запах ее крови и от этого возбужден? Совокупление краткое и грубое, девочка стоит перед ним на четвереньках, кричит от боли, ужаса и еще чего-то – наслаждения? Когда он вонзает в нее фаллос в четвертый раз, стая приходит в восторг, но вокруг рта мужчины появляются черты отвращения, он палкой бьет девочку по спине так, что та вновь отлетает в девичью группку.

В своем презрении женщина на дереве чувствует, как под ее длинной рубашкой поднимаются груди, а меж ног мокреет, как ею овладевают темные образы, сосущие, готовые взорваться от похотливости. Возбуждение от любопытства, отвратительного и привлекательного одновременно; она разводит руки и ощущает оргазм, сейчас лишь напоминающий бледный отзвук того огромного желания, испытанного ею там, у водопада. А сейчас, когда удовлетворился вожак, вперед вырвалась толпа молодых самцов: выхватывая женщин из группы, они довольно ворчали – от прыжков с одной на другую. Особенно ужасно они повели себя с дважды уже изнасилованной, вероятно, полагая, что, овладев ею, получат часть силы вожака.

Женщине, наблюдавшей все это, хотелось плеваться. Когда стая прекратила оргию, она зажмурилась и сделала несколько глубоких вдохов: ей было стыдно.

«Мне надо поесть, – подумала она. – Мне мало сейчас лишь этих фруктов».

Наконец они ушли. Теперь можно было слезть с дерева, размять застывшие суставы. Ведь она просидела на дереве со вчерашнего вечера, а сейчас уже далеко за полдень. Она пошла наискосок на запад, где, как она помнила, находился источник, нашла его, тщательно обмыла все тело, расчесалась, заплела волосы.

Еще до наступления темноты она вернулась на крону того же дерева. Поела соленой баранины, размочила засохший хлеб в свежей воде из источника и порадовалась ночи и мраку, быстро завоевавшим все небо.

«В темноте обостряется мысль, – сказала сама себе. – Но сначала надо поспать».

Она надеялась, что и нынешней ночью увидит во сне своих умерших детей. Но сон был расплывчатым, бесформенным и туманным. Она проснулась, как и хотела, еще до восхода и поудобней устроилась на ветке, чтобы думать.

Да, она, как и та несчастная девочка, действительно была изнасилована, тому, конечно, суждено было случиться. Но ни образов, пи воспоминаний не было – только сосущее чувство униженности, брошенности, жестокости, усилившие чувство похотливости.

Увиденные накануне картины и вызванные ими чувства напугали ее, захотелось домой. К мужу, к его нежности, мягким мгновениям любви, когда вожделение сладко и контролируемо.

Итак, пришло второе откровение: ее ровесники умерли, а единственная, кто из них остался в живых, – уже старуха. Почему они умерли так рано? Она угадывала ответ: вечный страх, грязь, легкомыслие. Что они делали со своими мертвыми? Бросали в топь – подсказывала память. Могилу копает лишь тот, кто хочет помнить человека, для чего могила тому, кто представляет собой лишь часть единого тела, постоянно обновляющегося?

О чем напомнила ей старая женщина, ее изможденные черты лица, мягкий изгиб ее красивого носа? Она прикоснулась к собственному носу, нащупав пальцем горбинку.

«Ты можешь быть моей сестрой», – подумала она.

В следующий момент она вспомнила свою мать.

Образ был такой ясный, что ей захотелось сказать: «День добрый, мама. Я вернулась». – «Я вижу, девочка».

Она была красива, ее мать, с удивительным ястребиным носом; о, до чего она была красива! И одинока. Стая боялась и чуждалась ее, от группы к группе неслись сигналы тревоги: «Она в связях с высшими силами!» Даже вожак уважал ее, но и боялся. Никто не решался вмешиваться, когда она оставила при себе дочь, даже когда малышка научилась ходить.