—    Зато и налог брали с каждой курицы,— напомнила Варя.

—    А теперь не так? То же самое! За все шкуру дерут. Тогда не брали налог за землю, не платили за воду Бензин и солярка стоили ко­пейки. А нынче это почем, сравнения нет. Повы­шают пенсии и тут же растут цены на все ра­зом. Вот тебе и добавка!

—     Это верно. Вон у наших людей дети учат­ся в школе, институтах. Так мало учебники не докупишься, учатся дети за деньги, да еще за какие. Раньше обучение было бесплатным. Хоть в академию поступай. От учебников и формы, да и само обучение ни копейки не стоили.

—    Зато каждый диплом отрабатывали. Года на три как зашлют в глухомань деревенскую, и меси там говно по колени,— фыркнул Иванов.

—     Кстати, безработицы не было. Все были обеспечены работой и зарплатой, специалистам жилье давали, не то, что нынче.

—     Ладно, молодые, эти пройдохи свое из гор­ла вырвут. А вот фронтовики, те за всякую бо­евую награду получали. И немалые деньги. Где это теперь? Уж сколько ветеранов осталось, можно было бы вернуть эту льготу. Иль возьми жилье. В то время всяк фронтовик получал квар­тиру в первую очередь. Да не какое-то бросо­вое, а полноценное. И ремонт в нем делался за счет государства. Где это теперь? А путевки в санатории, на курорты, в пионерские лагери, все выдавалось. Теперь о том забыли. Но мы­то помним и сравниваем, как тогда относились к фронтовикам и как теперь,— сопел Игорь Пав­лович.

—    Ох, и больной этот разговор, что душу тре­пать нынче? Вот тогда к каждому празднику де­тям подарки давали. Целыми кульками, а в них чего только не было. Яблоки, мандарины, пече­нья, конфеты, попробуй теперь купи за свои кровные, пупок сорвешь. А ведь тогда бесплат­но давали, на каждого ребенка,— вспомнила Варя, шмыгнув носом.

—    И тебе?

—   А то как же иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.

—    Как же мать? Она ж была судимой!

—    И что? Она, родимая, за свое крест не­сла. А мы свое имели. Тут нельзя брехать. Что было, то было, забывать никак нельзя. Не вче­ра в свет выкатились.

—   Да только ли это? Всего и не упомнишь. Много было льгот, все поотнимали,— посетова­ла баба.

—   Так хорошо жили, что молоко воровали, жрать было нечего. И за бидон молока на Колы­му упекли, вот это подарок, лучше век такой не получать,— возмутился Евменович.

—    Зато воровства не было. О мошенниче­стве, наркоманах и не слышали. У нас в сельпо баба работала. Толстенная тетка была. Как ко­рова стельная. Ее чтобы вокруг обойти, полдня потратить надо. Но и ее сгребли. За три копей­ки на пять лет угодила на Колыму. Сдачу не додала одной старухе. И попала, как курица в суп. Ох, и ревела баба белугой, когда с хаты выскребли. В чем была, в том и забрали. Я бы молчала про нее, ну она над нами изгалялась, все ворами обзывала, а тут незадолго и сама накрылась,— вспомнила Варя с усмешкой, до­бавив едкое:

—    А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.

—     Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовы­вался. Все в доме сидел. Белый стал, как ко­лымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто оне­мел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем замо­розила, человека погубила,— вспомнила Варя.

—    Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оста­вила. А кстати, чего в деревню не возвраща­ешься?

—     Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.

—     Ничего себе! Людей сюда в наказание при­возят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? — удивился Александр Евменович.

—    На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь по­мнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.

—   А неужели не скучно одной? — удивился Иванов.

—    Я не одна. Тут мамка рядом. И другие зна­комые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого на­вещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, по­жалеют. Больше оплакать некому.

Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.

Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прики­пев однажды, навсегда привыкла к Колыме.

—    А вы бывали в отпуске в своей деревне, навещали родню? Ведь может кто-то помнит и любит. Там семью сможете создать, родить ребятишек. Полноценной женщиной заживете. Забудете все, что связано с Колымой.

—    А вы зря меня жалеете. Я сама так реши­ла. Вот мамка умирая, все плакала, мол, когда уеду, останется она тут одна, с песнями волков и пурги. И то, и другое здесь не новость. Я по­обещала, что не уеду никуда. Она тогда не по­верила. Но ведь годы прошли, а никуда не тя­нет. Приехала я в отпуск в свою деревню. Все заброшено, запущено, заколочено, словно на погост попала, заблудилась. И народ изменил­ся, ругливый, ленивый и злой. А уж пьяных сколько! С утра до ночи бухают. И старухи, и де­ти. В огородах редкие бабки ковыряются. А му­жики, какие еще уцелели, прямо среди дворов спят. И не добудишься.

—    От безысходности. Работы и заработков в деревне нет.

—     Но раньше такого не было. Всем работа находилась, каждый при деле был. И пить по черному никто бы не подумал. За это наказать могли, опозорить. А теперь кто чего боится?

—     Ни в том дело! Стыда век не имелось, а вот лень всю жизнь одолевала,— встрял Бон­дарев. И подумав, продолжил:

—      Ведь вот я свою работу долго ненавидел, покуда с России не стали привозить всякую не­чисть— полицаев, старост. Всех, у кого руки в крови. Они, гады, показывали немцам на се­мьи, где мужики воевали. И верите, где фаши­сты не решались, так эти изверги с семьями расправлялись. То детей, то стариков стреляли, в колодцах топили. То за ноги схватят и головой об угол. А много ли ребенку надо? Целыми се­мьями губили людей. А сюда привезли, такими ягнятами прикинулись. Ну, да мы уже знали о каждом из сопроводительной. Понятно, что жа­лости не было. Схватишь такого дедочка за жабры, он тут же зубы покажет, да еще какие. Вот этих мы и посылали на трассу, в самые  гиблые места, где дышать нечем от комарья. Где клюква была подарком с неба. А что де­лать? Не всегда машина проезжала мари и топи, случалось, буксовала. Вытянуть ее ника­ких сил нет. Вот тут и набрасывались на клюк­ву как озверелые. А она, оттаявшая из-под сне­га, ну чистая кровь. Ну, нажрутся ее пригорш­нями. Встанут, все рыло словно в крови. А куда деваться. Клюкву так просто не отмоешь. Ма­шина по ней пройдет, кровавый след далеко за колесами тянется. Аж с души воротит есть та­кое месиво. Этим все нипочем. Видать, при­вычные. И жрать кровь, и ходить по ней душа не дрогнет. Ко мне с десяток таких подброси­ли. Ну, не щадили. Загоняли на такие участки, где ни одна живая душа не выдержала б,— рассказывал Бондарев.