И хотя Тимофей Евлампиевич хорошо чувствовал, как его обжигают гневные глаза Сталина, он упрямо продолжал:

— Вот сейчас, по существу, наложили запрет на Достоевского. За то, что он провидец, за то, что не желает служить укреплению тоталитаризма. Еще бы!

— Товарищ Грач имеет в виду известные слова этого реакционного писателя о том, что если позволить разрушить старое общество, то выйдет мрак, хаос, нечто слепое и бесчеловечное?

— Именно это, Иосиф Виссарионович. И пророчество Достоевского состоит в том, что все здание рухнет под проклятиями всего человечества прежде, чем будет завершено.

— А мы не будем прислушиваться к воплям такого рода лжепророков. Мы пойдем своим путем. История нас рассудит. Впрочем, все, о чем мы с вами тут говорим, мало подходит для нашего застолья.

Сталин встал со своего места.

— Если товарищ Грач сыт и у него нет больше желания продолжать наш диалог, то не смею больше задерживать,— почему-то улыбаясь, сказал Сталин. Можно было подумать, что вся эта затянувшаяся беседа полностью удовлетворила его и вернула ему хорошее настроение.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович,— слегка склонил голову Тимофей Евлампиевич.— Рад был увидеть живого товарища Сталина. И извините за прямоту. Я ведь от чистого сердца.

— Бывает, и преступления совершаются от чистого сердца,— все еще улыбаясь, сказал Сталин.— Но вам я верю.

— Прощайте, Иосиф Виссарионович…

— К чему такое грустное слово? — возразил Сталин,— Я хочу сказать вам «до свиданья». И надеюсь, это у нас с вами не последняя встреча. Не пропадайте надолго, товарищ Грач,

И они расстались. Но и тогда, когда машина неслась по знакомому шоссе, и тогда, когда, уже в сумерках, она промчалась через мост и въехала в Старую Рузу, и даже тогда, когда Тимофей Евлампиевич остался в доме один и зажег лампу, присев в кресло, он все еще никак не мог поверить в то, что остался на свободе.

И только сейчас он вспомнил, что забыл заехать к Андрею или позвонить ему, как обещал.

«Завтра же рано утром схожу на почту и позвоню,— решил он.— А то они там с ума сойдут».

Народное поверье издревле связывает изменения в жизни людей с приходом Нового года. И хотя Андрей обычно не принимал во внимание всяческие приметы и даже насмехался над ними, на этот раз вынужден был поверить, что иногда они все же могут сбываться.

И в самом деле, в редакции «Правды» в наступившем году появился новый шеф — Лев Захарович Мехлис. Сотрудники редакции уже были наслышаны о нем как о человеке очень крутого, «сталинского» нрава, пользующемся особым доверием у Сталина и одно время состоявшем у него в должности помощника. Совмещая свои новые обязанности с постом заведующего отделом печати Центрального Комитета партии, Мехлис немедля принялся за перестройку «Правды», заявив, что главный рупор партийного штаба призван быть более боевым, напористым, действенным в пропаганде генерального курса партии и в борьбе со всяческими оппортунистами. И, как обычно это делается в подобных случаях, начал с перетряски кадров.

Приезжая в редакцию, он первым делом вызывал к себе нескольких сотрудников и, принимая их по одному, обрекал остальных на длительное и мучительное ожидание в своей приемной. Надолго выключая людей из рабочего ритма, он, казалось, ничуть не тревожился о том, что это может привести к нарушению графика выпуска газеты.

Вряд ли кто из сотрудников редакции ожидал вызова к Мехлису с такой тревогой и волнением, как Андрей. Ему чудилось, что Мехлис знает во всех деталях, вплоть до интимных, его биографию, знает, что Лариса была в плену у белых и каким-то чудом вырвалась из него, и уж конечно же осведомлен о вызове его отца на дачу к Сталину. Опасения его усилились еще и потому, что все сотрудники его отдела уже побывали у нового шефа и теперь доверительно обменивались своими впечатлениями, стараясь всячески подчеркнуть якобы понравившиеся им черты характера Мехлиса. Об Андрее же будто бы забыли. Это держало его в постоянном напряжении: ночи он проводил почти без сна, ненадолго забываясь в зыбкой полудреме, порой вскакивал с постели, пугая Ларису, и подолгу курил на кухне. Он похудел, осунулся, потухшие глаза в окружении черных обводов безжизненно смотрели на окружающих, вызывая у них немые вопросы. Прежде коллеги по работе завидовали его выдержке, даже невозмутимости в самых сложных ситуациях, умению не впадать в уныние и тем более паниковать. Теперь же он преобразился у них на глазах. Он все больше напоминал человека, который ни на минуту не забывает о грозящей ему опасности и потому постоянно насторожен, подозрителен и задерган своими переживаниями. Это состояние отражалось и в нервной, отрывистой речи, и в его походке, прежде уверенной, твердой, по-мужски красивой, а теперь какой-то подпрыгивающей и жалкой.

Каждую минуту он ожидал неприятностей, страшных и непоправимых. Ждал, когда входил в кабинет редактора своего отдела, предчувствуя, что тот сообщит ему о немедленном увольнении; ощущал тревогу, когда кто-либо из друзей излишне внимательно смотрел ему в лицо, как бы не решаясь сказать о том, что касалось его судьбы; ждал подвоха, услышав звонок телефона, от которого стал вздрагивать как от удара хлыста.

Лариса как могла успокаивала его, старалась помогать в работе — перепечатывала правленные им материалы, подбирала литературу в библиотеке. Однако ее деятельная, общительная натура требовала более активной жизни. Она начала подыскивать себе работу.

Когда Лариса показала Андрею объявление о том, что в Промышленную академию требуется секретарь-машинистка, его реакция была неожиданной для нее. Ему было гораздо спокойнее, если бы она все время была дома, при нем, без друзей и подруг, которые конечно же досаждали бы ей расспросами о ее прошлом, в то время как это самое прошлое следовало скрыть. Кроме того, он элементарно ревновал ее ко всем мужчинам, отнюдь небезосновательно опасаясь ее успеха у них. Он честно сказал об этом Ларисе. Та рассмеялась и, порывисто обняв его, крепко расцеловала.

— Никто и никогда не переманит меня к себе! — воскликнула Лариса.— Ты же моя первая любовь.— Немного подумала и добавила с грустью: — И последняя.

Андрей стиснул ее в объятиях:

— Это правда?

— Я не предательница,— тихо ответила она.

Андрей смотрел на нее восторженно и нежно, но подумал о том, что в отделе кадров академии ее будут долго и дотошно проверять. Всю эту адскую, скрытую от людей механику, разработанную с завидной тщательностью и порой доведенную до полного абсурда, он хорошо знал. Пошлют запросы всюду — и где родилась, и где воевала, и где работала, будут дотошно выяснять социальное происхождение не только отца и матери, но и дедушек, бабушек, братьев и сестер, тетушек и дядюшек, а если таковых нет в живых, то где похоронены, и не дай Бог, чтобы хоть в десятом колене обнаружился даже самый захудалый предок-дворянин! Не успокоятся, пока не выяснят национальность всех, кто попал в круг их дьявольского внимания; пока не удостоверятся, что она воевала именно в рядах Красной Армии, а не у батьки Махно, или у атамана Григорьева, или у Петлюры; пока не будут в точности знать, что ни в какой партии, кроме большевистской — ни в кадетской, ни в эсеровской, ни в анархистской, не состояла, а если вообще беспартийная, то какой партии сочувствует; пока не убедятся, что в оппозициях, фракциях, группах и группировках, идущих против генеральной линии партии, не участвовала; пока не определят, что никогда не проживала за границей и не имеет там ни близких, ни дальних родственников,— пока все это и многое другое не станет достоянием их всевидящих глаз и всеслышащих ушей, они не успокоятся и будут с упоением и рвением добывать все эти свидетельства ее полной беспорочности. Потом подошьют в ее личное дело множество справок, документов, ответов на запросы… Чтобы, наконец поставив последнюю точку, отправить личное дело на хранение и приняться за очередную жертву.

— Тебе придется заполнять анкету со множеством убийственных вопросов, писать свою биографию. Очень прошу тебя не указывать ничего о плене и о Котляревской. Прости, я толкаю тебя на сокрытие правды, но поверь, иначе перед тобой закроют все двери. Как и передо мной,— глухо сказал ей Андрей.