Так и шла год за годом эта первая жизнь, преподнося изумленному человечеству все новые и новые сюрпризы. Но рядом с первой, не пересекаясь с ней, а точнее, пересекаясь лишь тайно, существовала вторая жизнь страны, и в этой жизни людские жертвы множились и множились с каждым днем едва ли не в геометрической пропорции. Десятки, сотни, тысячи, а потом и миллионы людей стали бесследно исчезать в «черных воронках», нареченных так за то, что сновали по стране, от дома к дому, от подъезда к подъезду только в самую глухую совиную пору. Из «воронков» обреченные попадали в тюремные казематы, в кабинеты следователей, изощренной жестокости которых могли бы позавидовать средневековые инквизиторы да и сам Малюта Скуратов. Энкаведисты с бесовским усердием претворяли в жизнь установки вождя насчет «чекистского рентгена», с вожделением очищая страну от вражеской скверны. И тут было не до дилеммы: «прав или виноват», тут действовал закон: «у нас зря не посадят». И потому в адский котел с кипящей смолой летели и правые и виноватые.

В первой, благополучной, жизни людей, накаленных агрессивной пропагандой, охватил массовый психоз. Из подметных писем, низвергавшихся в управления и отделы НКВД, можно было сложить едва ли не египетскую пирамиду, и одной из причин острой нехватки бумаги, особенно для школьных учеников, была, пожалуй, и та, что сотни тонн бумаги переводилось на эпистолярное творчество, каковым были доносы на ближнего и дальнего своего и походившие в одном случае на стрельбу фактами — как правдивыми, так и заведомо ложными, в другом — на фольклорное поэтическое творчество, в третьем — на скверный анекдот. Стукачество стало не только массовой, но и героической, хотя и совершенно таинственной профессией.

Сразу же после убийства Кирова газеты были сплошь заполнены проклятьями и угрозами в адрес троцкистско-зиновьевских убийц, в редакциях без устали соревновались в придумывании самых забористых, зубодробительных и гневных заголовков к материалам, разоблачающим врагов: «Раздавим фашистскую гадину!», «Смерть презренным наймитам империалистических разведок!», «Подлых убийц и изменников — на свалку истории!», «Троцкистов и зиновьевцев — в ежовые рукавицы!», «Иудам, продавшимся за тридцать сребреников, не будет пощады!». Стереть с лица земли фашистскую банду денно и нощно требовал радиоэфир и ораторы на бесчисленных митингах. И в головах людей рисовалась страшная, дьявольская картина, сравнимая разве что с Апокалипсисом, вся страна кишит врагами народа, шпионами, диверсантами, террористами, вредителями, убийцами, изменниками, двурушниками, капитулянтами, предателями, бандитами, иудами, саботажниками, провокаторами, антисоветчиками, недобитыми контрреволюционерами и всяческим другим отребьем, которое даже во сне мечтает загубить социализм и реставрировать капитализм. Люди были запуганы настолько, что многие страдали галлюцинациями и манией преследования, и порой собственная жена, отлучившаяся среди ночи по малой нужде в туалет, могла быть запросто заподозрена мужем в том, что, пользуясь его беспечностью и ротозейством, передает в Берлин, Рим и Токио по упрятанной в сундуке рации совершенно секретную информацию, к примеру о количестве галош, изготовляемых предприятиями резинотреста за квартал, и тем самым ослабляет оборонную мощь Страны Советов, ибо такая информация может косвенно навести противника на размышления насчет количества выпускаемых покрышек для военных автомобилей.

Все хорошее и радостное, что происходило в стране, незамедлительно, с вдохновляющей настойчивостью врывалось в каждую квартиру вместе с приходом почтальона, принесшего свежие газеты, извергалось из черных дисков радиорепродукторов, обрушивалось на зрителей в кинотеатрах выпусками «Новостей дня», кричало, призывало и взывало с транспарантов, афиш и даже с небес, где лозунги чертили выстроившиеся в безукоризненный ряд самолеты. Все же плохое, страшное и до невероятия трагическое было скрыто за семью печатями, за устрашающими грифами, за стиснутыми намертво губами тех, кто творил произвол. Или же изредка передавалось из уст в уста, и то лишь теми, кого уже коснулось черное крыло расправы, но только намеками, иносказаниями, эзоповским языком, предварительно заручившись клятвенными заверениями «никому» и «ни слова». А те, кто по благодушию, опрометчивости или просто по пьянке рисковал озвучивать информацию об арестах и гонениях, вскоре оказывались в той же роли арестованных и гонимых.

И если шахтеры соревновались в том, чтобы перекрыть стахановский рекорд, металлурги — перекрыть рекорд Мазая, ткачихи — рекорд сестер Виноградовых, свекловоды — рекорд Марии Демченко, летчики — в том, чтобы летать выше, дальше и быстрее всех, железнодорожники — чтобы водить самые длинные и самые тяжеловесные составы, колхозники — чтобы засыпать в закрома государства больше полновесного зерна и закончить очередной сев хотя бы на неделю раньше прошлогоднего, школьники — чтобы получать сплошные отличные оценки, женщины — чтобы нарожать как можно больше детей, строители — чтобы возвести больше домов, композиторы — чтобы сочинить самые бодрые в мире песни, пожарники — чтобы потушить как можно больше пожаров, работники общепита — обслужить максимальное количество проголодавшихся граждан, а швейцары в ресторанах — в совершенстве освоить мастерство вышибал,— то в это самое время энкаведисты рьяно и самозабвенно соревновались в том, чтобы повысить процент выявленных, разоблаченных, арестованных и, главное, полностью признавших свою вину врагов народа и тем самым обеспечить надежную государственную безопасность. И тем из них, кто успешно выполнял мудрые указания великого кормчего, попадая, таким образом, «в струю», стремительно вручались ордена и медали, премии и ценные подарки, им было обеспечено быстрое восхождение по крутой и скользкой служебной лестнице, избрание в руководящие партийные и советские органы, в президиумы собраний, заседаний и совещаний. Сам Михаил Иванович Калинин стабильно вручал им награды «за успешное выполнение специальных заданий правительства». И после этого уже никого не интересовало и не волновало, кроме родных и близких награжденного, что накануне днем он выходил из Кремля с орденом Ленина на груди, а ночью «воронок» уже мчал его на Лубянку, чтобы можно было, всласть поиздевавшись над ним, раздавить как «фашистскую гадину»…

Две жизни страны, как две параллельные линии, шли, не пересекаясь между собой, и все же вторая жизнь исподволь вторгалась в сердца людей грозным и жестоким предвестником беды. И многие из тех, кого не миновала горькая чаша гонений, всецело были убеждены в том, что все эти аресты, обыски, пытки — всего лишь злые вредительские перегибы на местах, опять-таки совершаемые истинными врагами народа, пробравшимися в славные чекистские органы, чтобы вредить и пакостить, истреблять лучших сынов народа, множить противников советской власти. И конечно же если бы о всех этих перегибах и злодействах узнал лично товарищ Сталин,— мокрого места не осталось бы от этих христопродавцев. Люди думали именно так, даже не подозревая о том, что в это же самое время вождь, просматривая невероятно длинные списки «врагов народа» и присвоив себе функции высшего судьи, непременно ставил на полях короткую резолюцию: «ВМН», что означало «высшая мера наказания»…

…Что касается Андрея и Ларисы, то их семьи еще не коснулось смертное дыхание второй, тайной, жизни страны, и им казалось, что и другие семьи на просторах России живут так же, как живет их семья,— кто получше, кто похуже, но живут,— под мирным небом, под ярким солнцем, живут, поглощенные своими вечными человеческими заботами и мечтами.

Став матерью, Лариса неузнаваемо преобразилась не только внешне, сделавшись еще более цветущей и красивой, но главное, внутренне, отбросив все, что не было связано с ее материнскими чувствами и переживаниями, обращенными к ее дочурке. И если Андрей затевал разговоры на политические темы, стремилась тотчас же перевести их на любые другие — семейные, бытовые, литературные, лишь бы уйти из политики, укрыться от ее всевластного гнетущего влияния. Материнство, казалось, вытеснило из ее сердца все, что мешало ей думать о здоровье и благополучии дочери и мужа, которому работа стала изрядно изматывать нервы.