Я рад, что в вашем лице нашелся хоть один уважающий себя преподаватель, который поступает с Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения общему режиму в школе. Василия портят директора, вроде упомянутого вами, люди-тряпки, которым не место в школе, и если наглец Василий не успел еще погубить себя, то это потому, что существуют в нашей стране кое-какие преподаватели, которые не дают спуску капризному барчуку.

Мой совет: требовать построже от Василия и не бояться фальшивых, шантажистских угроз капризника насчет «самоубийства». Будете иметь в этом мою поддержку.

К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю время от времени брать его за шиворот.

Привет!

И. Сталин».

«Кажется, получилось то, что надо,— подумал Сталин,— Правда, у этого Мартышина подкачала фамилия, бьюсь об заклад, что в школе и такие стервецы, как мой Василий, и даже пай-мальчики, не сговариваясь, дали ему кличку Мартышка, хотя сам учитель об этом умалчивает. И тем не менее это, кажется, единственный человек, который осмелился сообщить о «художествах» сыночка не какому-то простому смертному, а вождю. Такая позиция заслуживает уважения, хотя и не может вызывать благодарности. В сущности, такие правдолюбцы всегда несут в себе потенциальную опасность». И у него тут же проскользнуло воспоминание о Тимофее Евлампиевиче Граче.

Сталин вложил листки в конверт и задумался.

«Каким же ему еще быть, этому паршивцу Ваське, если он, Сталин, лишь числится отцом своего собственного сына. Отцу не до детей, а мать предательски бросила их на произвол судьбы.— Воспоминание о Надежде обожгло его и вызвало раздражение оттого, что в этом воспоминании совмещалось несовместимое: чувство горькой любви к ней, не остывающее с годами, смертная обида, которую невозможно простить, и даже ненависть к ней за то, что она столь безжалостно и жестоко поступила не только с ним, своим мужем, но и со своими детьми, которых, как она уверяла, любила больше своей жизни. Странная, нечеловеческая логика: любить детей и сознательно покинуть их. Да, покинуть на произвол судьбы, потому что такие люди, как он, Сталин, не могут быть отцами своих собственных детей, они обязаны быть отцами всего человечества».

Он нажал кнопку звонка. В дверях тотчас же, как привидение, возник Поскребышев. Сталин искоса взглянул на него, но остался доволен: такого исполнителя поискать, к тому же с таким легко общаться: невысок, невзрачен, лысоват, нет ничего такого, что вызывало бы раздражение или зависть. И еще одно, чрезвычайно важное: не человек, а сейф, впрочем, сейф, если в него упрятать секретную бумагу, пожалуй, менее надежен, чем Поскребышев.

— Отправьте адресату,— коротко бросил Сталин, протягивая ему конверт.

Поскребышев сноровисто и в то же время предельно почтительно принял письмо, однако не уходил. Это было на него не похоже: неслышно возникая перед очами Сталина и выслушав его распоряжения, он так же неслышно и неприметно исчезал, чтобы тотчас же, незамедлительно их исполнить.

— Что там у вас? — недовольно спросил Сталин.

— Товарищ Сталин, к вам на прием просится некий Грач, Тимофей Евлампиевич. Он звонит ежедневно с упорством, достойным лучшего применения, и уже прислал три письма.

— Пригласите,— сердито произнес Сталин, недовольный тем, что Тимофей Евлампиевич, не ожидая его вызова, пробивается к нему сам, и в то же время испытывая странное желание пообщаться с ним.

«Кажется, этот доморощенный философ слишком о себе возомнил и вконец распоясался,— беззлобно подумал он, лишь для того, чтобы попытаться пригасить острое желание поскорее ввязаться в словесную дуэль с Тимофеем Евлампиевичем.— Что это ему так приспичило?»

Между тем Поскребышев уже отдал все необходимые распоряжения, и высокий, уверенный в себе человек в штатском встретил Тимофея Евлампиевича у ворот Спасской башни с той официальной предупредительностью, в которой смешивались любезность и холодность. Сопровождающий повел Тимофея Евлампиевича к зданию, в котором находился кабинет вождя. В массивном лифте, отделанном красным деревом, они поднялись на второй этаж, прошли по длинному коридору, устланному ковровой дорожкой, мимо охранников в форме НКВД, ненавязчиво оглядывающих гостя цепкими взглядами. Передав Тимофея Евлампиевича Поскребышеву, человек, приведший его, исчез за дверью. В приемной струился мягкий матовый свет, за плотными шторами угадывалась ночь, и было так тихо, словно во всем этом доме не было ни одного живого человека.

— Товарищ Сталин ждет вас,— внимательно всмотревшись в Тимофея Евлампиевича и запечатлевая его в зрительной памяти, проговорил Поскребышев.

Он приоткрыл дверь и пропустил гостя в кабинет. Тимофей Евлампиевич не сразу увидел Сталина, сидевшего за столом.

Сталин же, напротив, с ходу нацелился в него пронзительным взглядом и в первый момент не узнал его: этот Тимофей Евлампиевич, впервые посетивший его в кремлевском кабинете, был совсем не похож на того Тимофея Евлампиевича, с которым он встречался на своей даче. Тот, прежний Тимофей Евлампиевич, был, несмотря на свой уже почтенный возраст, стройным, подтянутым, бодрым, излучавшим энергию мысли и тела. Сейчас же он выглядел живым мертвецом. Лицо его, обычно пышущее здоровьем человека, постоянно живущего на природе, поблекло, слиняло, а в прежде искрящихся весельем глазах явственно сквозила растерянность и тревога. Было такое впечатление, будто он только что вырвался из рук пытавшего его палача.

Сталин поднялся со своего места, и только сейчас Тимофей Евлампиевич увидел его.

— Здравствуйте, товарищ Грач.

Тимофей Евлампиевич не слышал мягких шагов Сталина, обутого в легкие кавказские сапоги, в голенища которых были заправлены брюки. Сталин вялым движением протянул ему руку и тут же ощутил в своей ладони холодные дрожащие пальцы Тимофея Евлампиевича.

— Что с вами? Вы нездоровы? — В голосе Сталина прозвучала обеспокоенность.

Тимофей Евлампиевич с трудом разжал бледные одеревеневшие губы:

— Спасибо, я здоров.

Сталин недоверчиво посмотрел на него:

— Однако ваш внешний вид свидетельствует об обратном. Что привело вас ко мне? Садитесь.

— Я постою.— Тимофей Евлампиевич никак не мог взять себя в руки и справиться с душившим его волнением.— Иосиф Виссарионович! — вдруг вскрикнул он с болью и отчаянием в голосе.— Умоляю вас, пощадите!

— Не надо так громко, товарищ Сталин не глухой,— строго охладил его Сталин.— К тому же истерика вам совсем не к лицу. Садитесь, иначе у нас не получится нормального разговора.

Тимофей Евлампиевич осторожно, будто опасаясь, что пока он будет садиться, из-под него неожиданно вырвут стул, присел и смотрел сейчас на Сталина таким отчаянно-молящим взглядом, каким смотрят на икону, обещающую спасение.

— Иосиф Виссарионович! Пощадите ее, она же ни в чем не виновата! Это просто дикое совпадение ужасных и несуразных случайностей, клянусь вам!

— О чем идет речь, товарищ Грач? Вам всегда была присуща стройность мышления, сила логики. Куда все это подевалось?

— Какое мышление, какая логика! — едва ли не возопил Тимофей Евлампиевич.— Пока я тут с вами говорю, ее уже, может быть, поставили к стенке. Но за что, за что?! И этот злосчастный наган… Он не был даже заряжен, у нее не было ни одного патрона!

— Не надо столько загадок, товарищ Грач,— рассердился Сталин.— Изложите конкретно и членораздельно суть дела.

— Но я думал, что вам уже все доложили,— смутился Тимофей Евлампиевич, виня себя за то, что вовсе не так надо было начинать этот мучительный и унизительный для него разговор.— Дело в том, что арестовали жену моего сына, Ларису Степановну Казинскую, по мужу Грач.

И Тимофей Евлампиевич все еще путано и сбивчиво рассказал Сталину обо всем, что произошло с Ларисой на первомайской демонстрации.

Сталин долго молчал, будто осмысляя все, что ему рассказал его собеседник, и это молчание показалось Тимофею Евлампиевичу недобрым знаком. Он не заметил, как Сталин нажал на кнопку, прятавшуюся где-то под крышкой стола. Появился Поскребышев.