Звонкая трель телефона встревожила предрассветную тишину сталинской дачи в Кунцеве. Сталин с раздражением взял трубку: кто это посмел тревожить его в такую рань?

— Товарищ Сталин! — Он не сразу узнал голос начальника Генерального штаба Жукова, до такой степени его изменили тревога и волнение, которые тот, как ни старался, не мог скрыть.— В три часа тридцать минут начальник штаба Западного военного округа генерал Климовских доложил о налете немецкой авиации на Минск и другие города Белоруссии. Начальник штаба Киевского военного округа генерал Пуркаев доложил о бомбежке городов Украины. В три часа сорок минут командующий Прибалтийским военным округом генерал Кузнецов доложил о бомбежке Каунаса и других городов.

Сталин ничего не ответил. Он сидел на краю постели в нижнем белье и, несмотря на волевые усилия, никак не мог понять истинного смысла того, о чем ему говорил Жуков.

— Вы меня слышите, товарищ Сталин? — В голосе Жукова сквозило нетерпение.— Вы меня поняли?

Сталин молчал. Как хотелось швырнуть эту ненавистную трубку, послать ко всем чертям этого нахального Жукова, обозвать всех, кто досаждает ему столь неприятными сообщениями, трусами и паникерами, посрывать с них знаки различия как с людей, недостойных их носить, и приказать Берия стереть их всех в лагерную пыль.

— Товарищ Сталин! Вы меня поняли?

— Где нарком? — наконец заставил себя разжать будто спекшиеся намертво губы Сталин.

— Тимошенко здесь. Говорит по ВЧ с Киевом.

— Немедленно приезжайте оба в Кремль. Передайте Поскребышеву, чтобы срочно вызвал всех членов Политбюро.

…Когда Сталин приехал в Кремль, члены Политбюро уже собрались в приемной. Не взглянув на них, Сталин молча, насупившись прошествовал в свой кабинет. Усевшись за стол, он долго смотрел невидящим взглядом в пространство перед собой, потом набил трубку табаком и вызвал Поскребышева.

— Пусть войдут,— не глядя на помощника, проронил он.

Члены Политбюро гуськом прошли через дверь. Впереди шел Молотов, за ним Ворошилов и Каганович, потом все остальные. Переминаясь с ноги на ногу, они стояли у порога, как солдаты, ждущие грозных указаний, боясь взглянуть на своего повелителя.

Наконец Сталин поднял голову от стола и уставился на них в упор тяжелым немигающим взглядом как на людей, виновных в том, что произошло, и ничего не сделавших для того, чтобы предотвратить войну.

— Надо срочно позвонить в германское посольство. Может быть, это провокация немецкого вермахта. Может быть, нас просто хотят прощупать, крепки ли у нас нервы. Надо спросить германского посла, что происходит.— Все это Сталин проговорил глухо, ни к кому конкретно не обращаясь. Его сподвижники напрягли слух, чтобы расслышать то, что он говорит.

— Германский посол уже звонил. Он на пути в Кремль,— поспешно и виновато сказал Молотов.

Сталин слегка кивнул головой, и Молотов, всегда понимавший его с полуслова и точно разгадывавший язык его жестов, тут же вышел из кабинета и отправился к себе.

Не прошло и пятнадцати минут (а Молотов, сидя в своем кабинете, то и дело взглядывал на часы), как на пороге возник посол Германии в СССР граф Шуленбург. Он держался с тем подчеркнутым достоинством и невозмутимостью, с каким обычно держатся немцы из породы аристократов и с каким держатся люди, считающие, что какие бы неприятные события ни происходили в мире, они не могут повлиять на манеру и стиль их поведения. Граф был одет в темный, приличествующий особому случаю костюм, из нагрудного кармана ровно настолько, насколько было предписано этикетом, выглядывал треугольник белоснежного платка, манжеты, скрепленные массивными золотыми запонками, были, как всегда, накрахмалены, жесткий воротник вынуждал графа высоко держать голову, как держат ее прирожденные гордецы. Голова, впрочем, была наголо обритой, короткие усики тщательно подстрижены, кожа лица туго обтягивала упрямо выпиравшие скулы и была излишне смуглой для истинного арийца. Все эти детали сейчас пронеслись мимо сознания Молотова: стоящий перед ним посол почему-то напомнил ему сейчас хищного орла с фашистского герба.

— Господин п-посол, Советское п-п-равительство хочет знать, что п-п-роисходит,-опережая демарш Шуленбурга и заикаясь сильнее обычного, спросил Молотов, лишь слегка кивнув на приветствие Шуленбурга.

Шуленбург еще выше, теперь уже даже заносчиво поднял острый подбородок и заговорил на русском языке, в котором почти не угадывался акцент:

— Правительство Германии заявляет (несмотря на свой торжественный и заносчивый вид, Шуленбург произносил все это совершенно бесстрастно), что Советское правительство, вопреки взятым на себя обязательствам, во-первых, не только продолжало, но даже усилило свои подрывные действия в отношении Германии и Европы; во-вторых, проводит все более антигерманскую внешнюю политику и, в-третьих, сосредоточило все свои силы в состоянии готовности на германской границе. Тем самым,— голос Шуленбурга зазвучал сейчас, несмотря на свою монотонность, почти патетически,— Советское правительство нарушило свои договоры с Германией и собирается напасть с тыла на Германию, ведущую борьбу за существование. Поэтому фюрер приказал германским вооруженным силам отразить эту угрозу всеми средствами, имеющимися в их распоряжении.

Шуленбург умолк, глядя поверх головы Молотова на портрет Сталина, висевший на стене позади него, будто ожидал реакции на свое заявление не от наркоминдела, а от самого вождя. Молотов застыл в напряженном ожидании, думая, что Шуленбург что-то еще добавит к сказанному, но тот стоял, плотно сжав губы.

— Это… война? — В вопросе Молотова все еще звучала надежда на отрицательный ответ.

— Да, это война,— коротко, но внятно произнес Шуленбург.

«Вот тебе и тост за новую эру в германо-советских отношениях». Молотов вдруг вспомнил свой тост на банкете после подписания пакта о ненападении.

Он медленно встал, отбросив в сторону непонятно как очутившийся в его руке карандаш, и, пытаясь преодолеть едва ли не парализовавшее его речь заикание, произнес с явственно прозвучавшей обидой:

— Мы это… н-не заслужили…

Шуленбург откланялся и покинул кабинет. Сейчас, в эти минуты, ни Молотов, ни сам Шуленбург не могли и предположить, что не пройдет и двух лет, как Гитлер прикажет казнить бывшего немецкого посла за участие в покушении на фюрера германского рейха…

Молотов вернулся в кабинет Сталина, и все обернулись к нему с немым вопросом и все еще теплившейся надеждой на то, что все обойдется. Глядя сейчас на напряженное бледное и мрачное лицо Сталина, Молотов никак не мог заставить себя повторить то, что сказал ему Шуленбург. Сталин терпеливо ждал, хотя и понял по выражению лица Молотова, что произошло самое худшее.

— Шуленбург официально уведомил меня о том, что Германия объявила нам войну,— произнося эту фразу, Молотов, на удивление всем, ни разу не заикнулся.

Сталин медленно выпростал свое ставшее громоздким и непослушным тело из глубокого кресла и, подойдя вплотную к присутствовавшим, все еще продолжавшим стоять в томительном ожидании, грубо ткнул пальцем в тугую грудь Ворошилова, обтянутую кителем:

— Ну как, луганский слесарь, ты готов ответить малой кровью, могучим ударом? — И сам же ответил на свой вопрос: — Не думаю, что готов. Как может быть готов к войне человек, который, вместо того чтобы заниматься укреплением обороны, волочится за оперными певичками, часами позирует в мастерской у художника Герасимова и без конца торчит перед фотообъективами? Как может победить человек, не сумевший поставить на колени крохотную Финляндию? Наверное, ему ничего не остается, как пойти на немецкие танки со своим личным пистолетом.

Ворошилов стоял навытяжку, внутренне похолодев от страха: не намекает ли вождь на то, что ему, Ворошилову, впору застрелиться? А что стоит вождю подать знак Берия, и тогда прославленный нарком обороны может запросто отправиться на тот свет, чтобы повстречаться там с Тухачевским.