Вот и все. Что было дальше, я помню плохо – в моих воспоминаниях зияет громадный провал. Он наполнен снами, случайными огоньками, заблудившимися в ночи. Я больше не принадлежал этому миру. Ослепительные световые блики. Сильный тупой удар с внешней стороны борта. И тут же все погружается в черную тьму. Из далекой дали доносятся голоса. Страх, боль, шум мотора, ветер – все сплетается в тонкий, плотный ковер из звуков, в подвижную мешанину тонов и шумов.

Луг. Раннее солнечное утро. Редкий лиственный лесок. Одежда моя где-то подпалена, где-то разорвана. На лбу кровь. Или это не я, а мой отец? Нет, нет, взгляд у него пустой, опустошенный, отсутствующий, а кровью перепачкано мое лицо. Папа растворяется в облаках, и я остаюсь один. Там, на той стороне, на идиллических холмах лежат незасеянные поля, перенасыщенные светом.

Мелькающие передо мной картины словно сплюснуты с краев. Вот широкая река, в которой отражается солнце. Непереносимое сияние режет глаза и ломит затылок. Я перестал слышать, стал глухим как пень. В моей голове что-то стрекотало, сверлило, скреблось и терлось, колебалось на низких частотах. Краски менялись. Река вдруг стала красно-коричневой, ее волны – то черные, то лиловые, то золотистые, гравий отливает серебром прибрежная фауна – ядовитой зеленкой. И это последнее, что я помню. Я иду вдоль реки. Над водой, переливающейся солнечными бликами, проступают слабые контуры видения, воплощающего свет, добро и любовь. Голова с невероятно длинными волосами. Он был здесь. Он ждал меня, улыбаясь. Дюрер смотрел на меня свысока.

Мы ужинали на первом этаже, одни, в уютной столовой, оформленной в старонемецком вкусе на манер деревенского дома. В углу весело потрескивала печка, облицованная кафелем. Еда была без особых изысков: суп из спаржи, легкая закуска из макарон с овощами, одно мясное блюдо, фрукты и сыр, вино двух видов, кофе. Фон Брюккен предпочел горячее молоко и пил его в полном молчании. Мой собеседник говорил целый день напролет, и поэтому у него не было желания лишний раз открывать рот. Разве что изредка ему в голову приходила какая-либо деталь, которую он сообщал мне, чтобы я сразу же записал ее на листке. Собственно, это были совсем незначительные детали, но для них на каждом столе была приготовлена бумага для заметок.

Часто фон Брюккен поглядывал на меня так, словно хотел оценить, насколько сильно впечатляет меня рассказ и готов ли я верить каждому его слову. Возможно, я слышал несколько приукрашенную версию, обогащенную несколькими эффектными поворотами. Да ради бога, пожалуйста, я относился к этому совершенно спокойно. Когда он уйдет из жизни, я вычеркну из рассказа то, что считаю нужным, то, что особенно похоже на выдумку. Но похоже, я слишком «громко» думал – кажется, фон Брюккен прочел мысли у меня по глазам. По его лицу скользнула тень обиды, но он даже не попытался что-либо выяснить, только сухо кивнул и удалился.

Вдоволь поплавав в бассейне и выпив три двойные порции односолодового виски, я отправился в свою комнату. Этой ночью я спал неспокойно. Примерно в два часа под моим окном раздался шум – небольшой грузовик или что-то в этом роде, пыхтя, подъезжал к замку по освещенной дороге. Рокотание мотора становилось все ближе, затем шофер заглушил двигатель, послышалось шуршание шин по снегу. Усталость удерживала меня в кровати, но тем не менее я превозмог себя, поднялся, подошел к окну и убедился, что из него ничего толком не видно. Зачем я здесь? Почему мой работодатель не нанял обычную машинистку, чтобы она записала его рассказ, зачем ему потребовался именно я? Только для того, чтобы слегка причесать фразы? Для того, чтобы подать эту историю от имени другого, марионеточного, автора?…

На следующий день, когда фон Брюккон продолжил свой рассказ, кажется, я понял, в чем дело. Он хотел восстановить с моей помощью пять потерянных лет. Из тех обрывочных сведений, фрагментов прошлого, которые он еще в силах припомнить, я должен был сплести ему словесный ковер. Связать узлы в веревочную лестницу, по которой он с честью и достоинством переберется над пропастью забвения и победит хаос и тьму, нащупав под собой твердую почву – реальную или воображаемую. Прочитает он когда-нибудь готовую книгу или нет, ему абсолютно все равно. Главное – осуществить свой рассказ, ведь лишь написанное на бумаге он считал реальностью («лишь то, что написано черным по белому»). Написанное влияет как на прошлое, так и на будущее. Потребовалось время на то, чтобы я проникся его образом мышления, и еще больше времени – чтобы нашел в этом удовольствие.

Сбор материала. Повествование от первого лица Александр фон Брюккен отвергает. Он помнил только некоторые часто повторяющиеся сны. В памяти живы лишь немногие яркие эпизоды, часть которых реальна, а другая часть представляет собой фантазии, остаточные последствия травм. Какую-то информацию дают сухие перечисления больничных и полицейских актов, где иногда мелькают имена, города, маршруты транспортировки, врачебные предписания, но это далеко не полные данные. Где именно совершил вынужденную посадку самолет, кто еще выжил после бомбежки – не известно. Где-то на побережье, в дельте реки По. Там стояла хижина, в которой обитал старик с непростым характером. Впоследствии А. удалось с помощью гипноза припомнить отдельные эпизоды того времени, но самые первые дни пребывания в Италии так и остались покрыты мраком.

Вот старик что-то втолковывает ему, но он не понимает ни слова. И не только потому, что не знает итальянского. А. ничего не слышит, он совершенно глухой. И немой: следствие глубокого шока. В домике старого рыбака проходят недели, если не месяцы. Хлеб, вода, рыба. Состояние тяжелейшей апатии, травматическая заторможенность, вероятно, усиленная неподходящей едой, бедной витаминами. Шум прибоя, шелест морской пены – все это звучало для него, как мантра. Hесмотря на свою глухоту, А. различал прибой – не как шорох, а как легкий танец (именно так!) на коже плеч и рук.

Как звали того старого рыбака (однажды он залепил А. пощечину, но в остальном был вполне добродушен), установить не удалось, несмотря на настойчивые поиски. В памяти колеблется черная форма американских солдат, хлопочущих у барбекю на побережье. (Почему не белая?) Вспоминается кино под открытым небом – показы организованы для солдат. На заборах гроздьями висели итальянские дети, жадно глядя на экран. Теперь все это видится А. издалека, в сопровождении причудливо трепещущей в ночи игры света, мягко отражающейся на поверхности моря.

Лопата. А. вступает в тесные, чуть ли не интимные отношения с лопатой. Берет ее, идет на отмель, начинает копать ямку. Моменты осознанного творчества. Страшное зрелище: выкопанные ямки наполняются водой. Трагедия каждого малыша – рушится крепость из песка, подмытая водой. Холодно. Старик тянет А. вверх за воротник. А. неподвижным взглядом смотрит в морскую даль. Холодно. Еще холоднее. Брызги дождя, ощутимые кожей. Вонь от старых рыбацких сетей, рядом с которыми А. вынужден спать, кое-как укрытый одеялом. Старик садится на корточки. В полусне А. чудится, что это его отец. Он щиплет старика за щеку, встает, направляется к двери, идет к морю, заходит в воду и делает несколько шагов в направлении горизонта. Сверкают молнии, и на белой морской пене играют лиловые блики.

Другое видение: отец сидит на снастях. Где ты был? Я так скучал по тебе.На коленях у отца, совсем маленькая, лежит мать. Если бы ты знал, как нам сейчас хорошо. Ты должен кушать.На каком-то ящике сидят сестры, одетые в ослепительно белые платьица. Показывают жестом. Ложка идет ко рту. Ешь!Стаканчик к губам: Пей!

День. Прибрежная отмель. Старик и А. сидят на песке. Дед дымит сигаретой, потом протягивает ее мальчишке: кури! А. делает затяжку, закашливается. Постоянно звучат две фразы, одни и те же, и А. слышит их только тогда, когда старик орет их ему в самое ухо: «Nonseidelluogo» (ты не здешний) и «Nonmipuoiesserutile» (на кой ты мне сдался!).