Священник остановился, склонившись над одним из надгробий с таким видом, словно он пытался прочитать полустертую ветром и дождем надпись. Мятая грязная сутана была заштопана и залатана во многих местах.

— Итак, вы проделали весь этот путь только для того, чтобы поговорить со мной… почему?

Не спуская с меня внимательного взгляда, он смахнул крошки коричневого мха со своей сутаны.

— Потому что я хочу кое-что с вами обсудить. Это важно, — сказал я.

— Чем вы занимаетесь? — спросил священник.

— Учусь в университете.

Священник стряхнул пыль с рукава сутаны и разгладил складки. Затем он повел меня к калитке, осторожно обходя могилы и уклоняясь от мокрых ветвей деревьев.

Во дворе нас на миг разделила перебежавшая дорогу вереница индюшек. Священник ожидал меня у двери дома.

— Вина не хотите? — спросил он.

— Спасибо.

Мы вошли. Он распоясал сутану, уселся и налил два стакана вина. Мы посмотрели друг на друга через стол.

— Ну и что же привело вас сюда, юноша?

— Я по поводу клетки.

Я внимательно наблюдал за священником: краска медленно заливала его пухлое лицо с влажными складками рта, щеки с ямочками. В глубоко посаженных глазах появилась настороженность.

— По поводу чего? — переспросил он.

— Клетки, — повторил я. — Клетки с женщиной.

— По этому поводу я ничего не могу сказать, — ответил он. — Я знаю только то, что написано в газетах, — ни больше ни меньше.

Он снова наполнил мой стакан.

— Но почему это вас так волнует?

— Сейчас уже не очень. Но когда-то я имел к этой истории самое прямое отношение. Это я нашел женщину. Я заблудился и наткнулся на сарай.

— Ах, так, значит, это вы! Конечно, конечно, в газетах-то вашего имени не назвали. Теперь я припоминаю: деревенские говорили что-то про приезжего, который привел полицию.

Священник сделал глоток из стакана.

— Трагическая история. Крестьянин и его семейство не хотели платить за уход в психиатрической лечебнице и поэтому держали сумасшедшую в клетке…

— Но наверняка были в деревне еще люди, которые знали эту женщину — и то, что с ней делают, отец.

Священник явно не слышал меня.

— Или за приют не хотели платить… Бедное создание не осознает, на каком свете находится.

Священник поставил стакан на стол.

— Но зачем возвращаться к этому делу? Был суд. Виновные наказаны. Женщину поместили в больницу. Вы что, приехали сюда, чтобы написать еще одну похабную статью об этом скандале? Разве их не достаточно было написано?

Из черных дыр рукавов показались морщинистые руки; они были похожи на два пучка вырванных из земли сорняков, лежащих на залитом солнечным светом деревянном столе.

— Я не собираюсь писать статью, отец. Я не репортер. Я пришел сюда по велению моей совести, по своему собственному желанию.

— И что же вам нужно?

— Я хотел увидеть вас, отец, и поговорить с вами.

— Ну что же, вы меня увидели, и мы поговорили. Что еще я могу сделать для вас?

— Я думал обо всех тех годах, что эта женщина провела в клетке, отец.

— Что же я могу сказать вам такого, чего вы сами не знаете?

— Всего лишь одну вещь, отец, одну-единственную вещь.

— Спрашивайте, и покончим с этим!

Я пил вино и смотрел, как дробятся лучи солнца на выпуклом донышке стакана.

— Вы прожили в этой деревне больше тридцати лет, отец, включая последние пять лет, которые женщина провела в заточении. Вы же знаете: несмотря на то что крестьяне все отрицали, было доказано — деревенские мужики постоянно посещали амбар и там насиловали сумасшедшую и измывались над ней. Кто бы поверил в эту жалкую ложь: зашел, чтобы найти инструмент, починить механизм и тому подобное? А владелец сарая — он что, деньги заработал, торгуя капустой? Даже некоторые из женщин в приходе знали, что несчастная дважды была беременна и что в обоих случаях знахарки ходили к ней и вытравливали плод. Такие вещи недолго остаются в тайне, отец.

— Зачем вы мне все это рассказываете? Я читал об этом в газете.

— Я просто рассуждаю вслух, чтобы вам было понятнее. Меня все это очень тревожит, отец. А вас?

— Что меня тревожит, а что — нет, это мое личное дело.

— Если за все эти годы ни один из верующих, посещавших сарай, не признался вам в этом на исповеди, тогда чего стоит ваше духовное наставничество? И чего стоит ваша религия, служителем которой в этой общине являетесь вы?

— У вас нет права, абсолютно никакого права, говорить на эти темы!

Голос священника чуть было не сорвался на проповеднические интонации, но он быстро овладел собой.

— Вы не имеете права говорить со мной об этом, — повторил он.

— Я-то имею право. Я открыл клетку. Я выпустил эту женщину на свободу. Откуда вы знаете, отец, не сам ли Всевышний привел меня к сараю в то воскресное утро? Что мы знаем о Боге? Я имею право задавать вам такие вопросы, отец, потому что не могу поверить, будто вы ничего не знали о женщине в клетке и о том, что с ней делали. Вы тридцать лет были для здешних жителей любимым священником, они говорили о вас с почтением и обожанием, говорили об исповеди, о Святом причастии, об отпущении грехов и крестном ходе, о литургии и праздниках святых, которые так нравятся всем!

На суде я видел их лица, отец, и видел, что они убеждены: на женщине в клетке лежало проклятье, поскольку она была незаконнорожденной, поскольку она родилась слабоумной и больной. Они полагали, что на нее не распространяются божеские законы: ведь она даже и крещеной-то не была! Я полагаю, отец, что вы знали про клетку задолго до того дня, когда я вошел в сарай. Почему вы не открыли клетку и не выпустили женщину на свободу? При этом вы не нарушили бы тайну исповеди, и вам не пришлось бы приглашать представителей власти. Почему вы не отправились к сараю как-нибудь ночью, пока ваши верные грешники спят, и не увели оттуда женщину?

Священник привстал и с угрожающим видом наклонился ко мне. Вены так вздулись у него на шее, что казалось, промокший от пота воротничок вот-вот лопнет.

— Я не хочу вас слушать! — закричал он. — Вы ничего не понимаете, ничего! Вы-то не прожили в этой деревне тридцать лет. Что вы знаете о крестьянах? Я знаю этих людей, всех до одного. Я знаю их — они хорошие отцы, кормильцы семейств. Иногда они впадают в грех и оступаются. Да, я принимаю у них исповеди, они приносят свои грехи мне как святую жертву, и я слышу, как они рыдают, исповедуясь. Они не просят о прощении, они молят меня так, как молили бы небеса о хорошем урожае. Они — мой народ, а вы приехали и оскорбляете мой слух своими скороспелыми суждениями!

Священник упал обратно в кресло, расстегнув наконец воротничок. Его трясло. Он с трудом пытался овладеть собой. Я налил второй стакан вина и подтолкнул его к священнику, который в это время смотрел на висевшее над столом огромное изображение святой, сидевшей под пальмой с ножницами в руках. Рядом на блюде лежала пара ее отрезанных грудей.

Священник неловко попытался отстранить стакан рукой. Стакан упал на пол, один раз подпрыгнул и покатился к стене. Темно-красное вино, растекаясь по столу, впитывалось в шероховатое дерево. Священник встал и быстрым шагом вышел из комнаты.

Вошла пожилая женщина. Она застенчиво поздоровалась со мной и начала вытирать стол тряпкой.

Я зашел в церковь и сел на скамью. Вскоре замшелый холод и запах старых камней окутали меня. Старухи в черном стояли и молились в погруженном во тьму приделе рядом с исповедальней. Вот одна из них подошла к кабинке и встала на колени, прикладывая попеременно то рот, то ухо к деревянной решетке. Когда она наконец встала, из-за шторки исповедальни показалась костлявая рука. Женщина склонилась к руке и поцеловала; рука перекрестила промозглый воздух и скрылась.

Лица выглядывали из окон домов, когда я, поднимая тучи пыли, промчался по деревне. Перепуганные куры бросались под колеса, собаки лаяли. Вскоре я выехал на шоссе.

Поведение подсудимого настроило присяжных против него. Он так и не признал, да, казалось, и не понимал, что совершил ужасное преступление. Он не пытался утверждать, что потерял над собой контроль или не сознавал, что делает, и не обещал, что не будет делать подобного впредь. Он просто добросовестно рассказал о своем столкновении с жертвой самыми заурядными словами и без эмоций.