— Где же ты их раздобыл? — заинтересовалась Андреа.

Домострой поднял на нее глаза:

— Всякий раз, выступая в Вашингтоне, я получал в них поздравления от поклонника, который был тогда советником президента. Если хоть какие-то письма от поклонников доходят до Годдара, то это, несомненно, окажется среди них.

— Он может подумать, что я работаю в Белом доме.

— Пожалуй. Или решить, что ты жена или дочь одного из вершителей судеб этой страны и, подобно самому Годдару, предпочитаешь соблюдать инкогнито. Это лишит его всякой надежды, что ты когда-нибудь откажешься от анонимности, но, можешь быть уверена, заставит с нетерпением ждать очередное твое послание.

— А что будет в нем?

— Дальнейшие проницательные суждения о его музыке, его жизни- возможно, пара фотографий, чтобы показать, насколько ты красива.

— Стоит ли нам так скоро показывать ему, как я выгляжу? — спросила Андреа и тут же ответила сама: — Можно послать ему фотографии, где я снята издали или отвернулась.

— Хорошая мысль, — одобрил Домострой.

— Раз я не подписываю письма, то и лицо свое показывать не должна.

Он улыбнулся.

— Много ли у тебя хороших фотографий?

— Не так чтобы очень. — Помолчав, она добавила: — Эй, а может, нам снять то, что нужно, самим? Эдакие возбуждающие ню. Для него я могу даже раздеться.

— Тоже неплохая мысль, но его может возмутить, что ты позируешь другому мужчине.

— Конечно возмутит, — согласилась Андреа, — нам не следует вызывать у него отрицательные эмоции. Можем мы сделать такие снимки, чтобы он подумал, будто я снимаюсь в одиночестве, используя фотоаппарат с таймером?

— Я полагаю, да. Но зачем? — спросил Домострой.

— Чтобы возбудить его. Заставить волноваться от одного моего вида.

— Ты уже все продумала, не так ли? — Ее последние слова явно произвели впечатление на Домостроя.

— Кто-то должен был это сделать, — ответила она. — Послушай, Патрик, раз Годдар умудряется столь долгое время сохранять свою анонимность, то он, должно быть, изрядный хитрец. Значит, мы будем еще хитрее. Надо проследить за тем, чтобы ни на моих письмах к нему, ни на фотографиях не осталось отпечатков моих пальцев. Если он начнет проявлять ко мне интерес, то вполне может постараться проверить их, а ведь мы не хотим, чтобы он вычислил меня, прежде чем я вычислю его, не так ли? — Она стрельнула глазами и вдруг расхохоталась.

— Что тут смешного? — удивился Домострой.

— А вдруг выяснится, что Годдар предпочитает мужчин? — объяснила она.

— В этом случае, — улыбнулся Домострой, — выяснится также и то, что у вас много общего.

Они загорали совершенно голыми на крыше ее дома. Положив голову на свернутое полотенце, Андреа спала, раскинувшись рядом с Домостроем. Он наблюдал за единственной капелькой пота, появившейся на ее шее, скатившейся на грудь, задержавшейся на соске, — вот она соскользнула вбок и, не встретив на своем пути ни единого препятствия, способного задержать ее, побежала по сухой гладкой поверхности ее живота.

Затем он посмотрел на себя. Пот скапливался в морщинах и складках его кожи и ручьями стекал по телу. Не в состоянии больше терпеть жару, он натянул трусы и поднялся. Под ним в знойном мареве вытянулись улицы Манхэттена. Легкий ветерок доносил запах смолы, а на Гудзоне ядерный авианосец, сопровождаемый флотилией тягачей и прогулочных катеров, направлялся к маяку Эмброуза; сложенные крылья самолетов на взлетно-посадочной палубе блестели на солнце, будто растянутые мехи аккордеона.

— Я не верю тому, что ты говорил насчет конвертов из Белого дома. — Голос Андреа отвлек его от созерцания.

— Почему? — не оборачиваясь спросил он.

— Очень уж сомнительно выглядела вся эта внутренняя переписка, — невозмутимо продолжила она. — Так что я навела кое-какие справки. В Белом доме нет никаких специальных конвертов для таких случаев. Ты соврал, Домострой. Ну, и зачем же?

— Я думал, эти конверты нужны для успеха нашего предприятия, а не для того чтобы выяснять правду относительно их приобретения.

— От правды, конечно, выгоды никакой, — ответила Андреа. — Правда нужна ради правды.

— Я просто кое о чем умолчал, — сказал Домострой, все еще наблюдая за авианосцем.

Сказав это, он задумался: а не скрывает ли он и от себя правду относительно собственной жизни? Может быть, правда в том, что следовало отправиться на военную службу и стать членом экипажа этого авианосца, а не служить молодой особе, разлегшейся тут на крыше? Положа руку на сердце, не следует ли ему научиться приспосабливаться, изменяться так, как меняется жизнь музыки, где совершенно неважно, что гимн "Звездное знамя" до войны 1812 года назывался "Анакреону в небеса" и был застольной песней фешенебельного лондонского ночного клуба. [12]Или тот величественный шопеновский Полонез ля-бемоль мажор, ставший известным широкой публике благодаря "Памятной песне", пошлой киношке о жизни композитора, а также популярной песенке "Щека к щеке", основанной на мелодии из фильма.

— Так как насчет того, чтобы постараться выложить правду, Патрик? Откуда ты взял эти конверты? — не отставала Андреа.

— Ладно, я расскажу тебе, — вздохнул Домострой. — Лет десять назад я вел курс музыковедения в театральной школе одного из университетов Айви Лиг. [13]Мне, откровенно говоря, очень нравилась одна студентка, и, когда она подала заявление на должность моей ассистентки, я тут же взял ее на работу.

— С беспристрастностью при приеме на работу в высшие учебные заведения все ясно, — бросила вскользь Андреа. — Ручаюсь, то же самое творится и в Джульярде.

— Она жила на первом этаже большого загородного дома поблизости от университета, — продолжал Домострой. — Хозяин, занимавший верхний этаж, был в свое время совладельцем известной вашингтонской юридической конторы и в молодые годы являлся одним из влиятельных советников Белого дома.

— И он повсюду разбрасывал бланки своей бывшей конторы? — ухмыльнулась Андреа.

— Даже если и так, я тогда был занят более интересным делом, чем сочинение писем от имени женщины — рок-звезде, скрывающейся от мира.

— Более интересным делом? Каким же? — заинтересовалась Андреа.

— В тот год я написал "Концерт баобаба".

На губах Андреа мелькнула пренебрежительная улыбка:

— А, припоминаю, тот самый, который несколько лет спустя ты посчитал нужным переписать, сочтя его недостаточно совершенным. О, разумеется, голова у тебя была занята совсем другими вещами. Юной ассистенткой, прежде всего.

— Верно, — сказал Домострой. — Без нее моя преподавательская деятельность казалась мне скучнейшей рутиной. — Он помолчал, затем продолжил рассказ:

— Старик, кстати, жил один и, несмотря на свои преклонные лета, упорно готовил себе сам, экономя таким образом на кухарке. Как-то в субботу утром моя ассистентка позвонила мне и попросила к ней зайти. У нее для меня сюрприз, сказала она, который может вдохновить меня на создание очередного шедевра.

Подойдя к дому, я обнаружил ее в саду, она была в полупрозрачном шифоновом платье вековой, должно быть, давности и старомодных туфлях на высоких каблуках. Она направилась ко мне, и платье, под легким ветерком, туго облегало ее стройное тело. Подобно леди Шалот на картине Уотерхауза из галереи Тейт, она взяла меня за руку и повела в дом, где завязала мне шарфом глаза, после чего мы поднялись по лестнице.

Мы вошли в комнату. По запаху книг и старой кожи я догадался, что это кабинет старика.

Девица усадила меня на кожаный диван. Запечатлев на моих губах влажный поцелуй, она внезапно сорвала повязку. Я открыл глаза и увидел его сидящим за письменным столом не более чем в десяти футах от нас. Опустив голову на руки, он смотрел на нас невидящим взглядом.

— Кто? — не поняла Андреа.

— Старик, кто же еще? — сказал Домострой. — Но он не шевелился — он был мертв.