– Вывески… – недоверчиво бурчал Замбо. – Да он своего имени не может написать без ошибки.

Загадка разъяснилась сама по себе. Как-то в субботний полдень в разгаре лета мы сидели в „Трявне", достаточно трезвые, чтобы болезненно ощущать свое полное банкротство. Наши долги уже настолько превысили допустимые размеры, что может лопнуть любое терпение, о чем нас только что осведомил содержатель кабака. Все вещи, которые можно было заложить, давно были заложены. Все студенты-провинциалы давно покинули Софию. Не осталось ни одной двери, в которую можно было бы постучаться с надеждой получить скромный займ. Нас окружало ледяное равнодушие. Атмосфера полной враждебности. Полный крах накануне субботне-воскресного отдыха, когда даже смиренный обыватель позволяет себе небольшую гулянку!

– Нужно что-то придумать… Не может быть, чтобы не было никакого выхода… Всегда есть выход… – бормотал Замбо, вероятно, лишь чтобы соблюсти правило, согласно которому командир никогда не должен терять присутствия духа.

Но мы, опустив головы, молчали, ясно понимая: выхода нет. Да, мы, понурившись, молчали, как вдруг услышали восклицание Замбо:

– Вот он, выход!

Наш босс уставился не на выход, а на вход в корчму, хотя по отношению к двери кабака это, по сути дела, одно и то же. А там, на пороге, стоял бесследно исчезнувший долговязый художник.

„Принесла же его нелегкая", – возможно, процедил бы кто-нибудь сквозь зубы. Но при других обстоятельствах.

Потому что сейчас, впервые с тех пор, как мы познакомились с ним, от Николы как бы исходило теплое сияние, свойственное человеку, пребывающему на гребне успеха. На нем был новый и довольно широкий покупной костюм, свободно болтавшийся на худосочном теле, и тоже широкая снежно-белая рубашка, в воротничке которой болталась его худая шея. Небрежно повязанный галстук из искусственного шелка, ослепительно сияющие новенькие ботинки.

– Братец! – воскликнул взволнованный Замбо. Последовали горячие объятия.

– Бай Митко, тащи целый литр! – едва нашел в себе силы крикнуть Антон, с трудом справившись с порывом накативших на него чувств.

– Но только один! – предупредил художник. – Нас ждет праздник!

– Какой еще праздник? – подозрительно повел бровями шеф компании.

Он ненавидел светскую мишуру, отдавая предпочтение тихим скромным попойкам.

– Сами увидите, – загадочно усмехнулся Никола. – Считайте себя приглашенными.

Повод для праздника оставался его маленькой тайной, но недолго, ибо, несмотря на его предупреждения, мы не ограничились одним литром. Где-то на третьем или четвертом литре выяснилось, что художник не занимался малярством или рисованием вывесок, а создал несколько фресок в новом заведении в окрестностях Софии. Именно сегодня должно было состояться торжественное освящение фресок. Так что времени рассиживаться не было: пьем и едем!

Что касается питья, то мы пили. А вот с отправлением к месту событий мы несколько подзадержались. Полыхнул огонь старых воспоминаний. Всплыла тема – городская скука и ее будущий певец. А мотив отправления был затронут главным образом в музыкальной интерпретации:

Колокольчик настойчиво гремел на протяжении всего послеобеденного времени, пока, не знаю каким чудом, компании не удалось втиснуться в разбитый автобус, отправлявшийся в село.

Прибыли лишь к вечеру. От автобусной остановки торжественной, но не очень стройной шеренгой мы отправились к заведению, оглашая окрестности пением того самого марша, в котором фигурировало „развратное племя" и „мерзости жизни", текст его я не могу привести дословно по техническим причинам.

Корчма оказалась действительно новой и довольно просторной. Хозяин возводил ее, намереваясь заткнуть за пояс всех конкурентов, видимо, по той же причине он решил выделить некие средства и на монументальную живопись. Фресок было две, и одна из них предстала нашим глазам еще издалека, так как была выполнена на фасаде корчмы. Должно быть, опьянение, вызванное чистым деревенским воздухом, было слишком сильно, ибо я весьма смутно припоминаю жанровые особенности произведения, за исключением нескольких бытовых деталей: там на фоне цветущих деревьев были девушки с медными кувшинами, в которых носят воду, и парни в меховых шапках.

Дальнейшее развитие тема родного края получила на стене зала. Но если не считать хозяина заведения, убирающего столики, и героев фрески, помещение пустовало. Освящение, если таковое вообще состоялось, давно отшумело. Но все же хозяин, уразумевший, что перед ним находятся представители молодой столичной интеллигенции, прибывшие специально из-за фресок, был так любезен, что согласился угостить нас.

Это и была его роковая ошибка. Мощно набрав скорость, гулянка напоминала уже не тихое побрякивание колокольчика, а адский рев, который был вызван просто-напросто обменом репликами в оживленной дружеской беседе. В центре беседы находился Никола, непризнанный художник, покинутый мещанами и вынужденный пить у своих фресок.

– Во все времена так поступали с великим талантом, братец! – утешал его Замбо. – Ты должен гордиться этим! Выше голову!

И энергично затягивал песню о мерзостных временах.

Весь этот гвалт, естественно, пробудил любопытство у местного населения, и потому часть клиентуры из корчмы напротив переметнулась к нам. Это было на руку хозяину, по крайней мере до тех пор, пока между пришельцами и туземцами не завязался спор. Причины его я не помню. Предполагаю, дело было в той особой терминологии, которую пришельцы использовали для обозначения местного населения и в которой слова типа „болваны" и „олухи" служили лишь выражением крайней любезности. Словесную дискуссию вскоре оживили жесты порицания. Несколько хрупких стульев разбилось о прочные головы, я уже не говорю о бутылках – они с мягким хлопком взрывались то тут, то там, покрывая бытовую стенопись колоритными красными пятнами, не входившими в первоначальный замысел художника.

Наконец с помощью полицейского и лесничего, прибывших на поле брани, порядок был восстановлен. Туземцы ретировались в старую корчму, а мы, пришельцы, были выдворены на улицу. В заведении остался лишь Никола, которому ассистировал Замбо, надо было подбить бабки и навсегда порвать с хозяином.

– Нас облапошили! – лаконично заявил Антон, когда оба спустя какое-то время вышли на чистый воздух.

Насколько нам было известно из речей Николы в предобеденные часы, художник рассчитывал получить кругленькую сумму, которая позволила бы ему спокойно работать над темой „Городская скука". Но после вычета за значительное количество литров, выпитых мастером во время творческого процесса, а также стоимости только что завершившейся попойки, хозяин, приплюсовавший к счету поврежденный инвентарь, пеню и прочее, выдал Николе на руки несколько вшивых сотенных бумажек, которые могли растаять в „Трявне" всего за пару вечеров.

Так и случилось. К счастью, художник-монументалист располагал и известным движимым имуществом, которое тоже пошло в дело. В первую очередь был заложен плащ, ибо, как говорил Замбо, летом место плаща не в гардеробе, а в ломбарде. Затем наступил черед нового костюма, сохранности ради он также был упрятан в ломбард. Взамен кто-то из компании предоставил художнику чудесные, хотя и не совсем целые хлопчатобумажные штаны и свитер нежно-сиреневого цвета с продранными локтями. Одеяние поистине скромное, но вполне подходящее творцу, презирающему мещанские вкусы.

Потом дошло до ботинок.

По правде сказать, ботинки были пропиты не по нашей вине, а из-за несчастного случая, олицетворением которого стал адъютант Замбо по кличке Беби. Беби затащил нас в какой-то кабак, чтобы угостить, а расплатиться должен был один из его друзей. И так как тот не спешил появиться, пришлось Беби отправиться на его поиски. Но, судя по всему, Беби в его поисках поджидали серьезные трудности, потому как часы шли, а Беби все не было и не было.