– Наверное, вывозил супругу…

– Совершенно верно. Маленькая жертва на семейный алтарь. Равно как и посещения „Юнион-клуба" и салонов столичной элиты. Не говоря уже о приемах, которые он вынужден давать.

– Вы бывали в числе приглашенных?

– Честно говоря, однажды посчастливилось. Это было давно, в самом начале.

Мишель бросил на меня беглый взгляд холодных серых глаз.

– Но, к вашему сведению, я не пошел.

Возможно, он был и франтом, и позером, но в отсутствии самоконтроля его нельзя было упрекнуть. И чтобы окончательно уверить меня в этом, он добавил:

– Вообще-то вы не думайте, что я объявил его покойником за то, что он не ввел меня в высший свет.

– Неужели там не водится красота? – невинно подхватил я.

– Может, и водится для тех, кто чувствует себя там, как дома. Я полагаю, что море очень красиво для рыб, но если вы кинете в волны курицу, она будет иметь по этому вопросу иное мнение. У меня нет ни малейшего желания чувствовать себя курицей, барахтающейся в волнах. Или, если желаете, парией в компании богатых парвеню. Ох уж эта аристократия разжиревших выскочек, от которых разит парикмахерской, заглушающей вонь грязного белья. И все снедаемы подозрением, что вы пришли с целью умыкнуть у них портфель либо дочку, что, собственно, для них одинаково дорого.

„Значит, все-таки хоть раз, но воспользовался приглашением", – подумал я про себя. И чтобы скрыть возникшее подозрение, снова приложился к кружке.

– Беда некоторых людей, – продолжал Мишель, – именно в этом: они воображают, что красоту следует искать в каком-то высшем мире. Высшем свете. Или небесном раю. А искусство заключается в том, чтобы найти ее в этом мире. Сделать красивым каждый свой день…

– …Подобно драгоценной безделушке, – подсказал я.

– Да-да, – кивнул он. – Подобно маленькой драгоценной безделушке, которая, чтобы быть красивой, не обязательно должна быть сделана из чистого золота.

Позднее, с течением времени, мне удалось установить, что свои драгоценные безделушки он создавал весьма банальным способом. Работа в фирме не обременяла его настолько, чтобы быть ему в тягость, а свободного времени было не так много, чтобы скучать. Он заполнял день по принципу „всего понемножку": партия на бильярде, чашка кофе в „Савойе" или „Софии", встреча с одним знакомым или приятельницей, рюмка перед обедом и послеобеденный бокал вина, голливудский фильм или нашумевшая пьеса, прогулка до парка и обратно, консультация с сапожником или портным, мимолетный визит в тот или иной магазин по поводу сорочек и галстуков и ко всем этим мелким удовольствиям – большая радость быть хорошо одетым, виртуозно демонстрировать элегантные манеры, призванные, помимо прочего, не допустить, чтобы костюм излишне помялся. Что же касается свободных вечеров, то они были предусмотрительно подстрахованы уютом удобной холостяцкой квартиры, граммофоном и книгами Оскара Уайльда. Только Оскара Уайльда. Ведь Бобби Савов не оставил в наследство литературных памятников.

Было начало 1942 года – та мерзкая зима, когда фашисты еще твердо верили, что Россия у них в кармане, несмотря на то, что гитлеровские армии уже понесли первые колоссальные потери под Москвой. Однажды вечером, запомнившимся мне прежде всего морозным ветром, случай столкнул меня на улице с приятелем, который только что вернулся из провинции. Будет точнее сказать – не вернулся, а сбежал: в родном городе случился провал и мой знакомый решил, дабы не испытывать судьбу, намылиться в столицу.

– Можешь приютить меня на денек-другой у себя? – спросил знакомый, кутаясь в тонкий плащ.

– Исключено. Я сам не ночую дома. Разругался со стариком, – ответил я и в свою очередь поплотнее завернулся в свой потертый макинтош.

– Ну, все-таки ты где-то ночуешь…

– У брата. Но там тебя пристроить не могу. Исключено. Он живет у тестя.

Мы завернули за дощатый забор, чтобы укрыться от леденящих порывов ветра, и принялись обмозговывать ситуацию. После долгих прикидок выбрали три адреса. И потащились в неизвестность.

В двух местах установили, что мои знакомые отсутствуют. Ничего удивительного – они тоже были ребятами из провинции и на праздники отправлялись по домам. По третьему адресу нас тоже отказались принять. И это было вполне естественно. Особенно в ту мерзкую зиму сорок второго.

Мы снова оказались на улице, пронизываемые морозным вихрем, который, казалось, задался целью раскромсать наши жалкие одежки. И пока мы оставались на распутье и переминались с ноги на ногу на заледеневшем тротуаре, я внезапно вспомнил о Мишеле. Связываться с Мишелем, конечно, было гиблым делом. Но как бы то ни было, это был последний шанс. Кроме того, я испытывал какое-то смутное и немного жестокое желание припереть к стенке его, этого поклонника красоты, который впадал в ужас при мысли, что кто-либо может повесить ему на шею свои заботы.

Хотя перевалило за полночь, но когда мы добрались до места, оказалось, что в окне Мишеля еще горит свет. Вероятно, по случаю рождественской недели. Или Мишель попросту никак не мог оторваться от романа Уайльда и афоризмов лорда Генри.

Хозяин принял нас в темно-синем шерстяном халате, с холодно-учтивым выражением на лице. Я ожидал, что он прямо на пороге примется выяснять причины нашего визита и, узнав, в чем дело, деликатно захлопнет дверь у нас перед носом. Вместо этого мы были приглашены в уютную однокомнатную квартирку и даже одарены стаканом вермута. Моя смутная надежда связывалась, разумеется, не с комнатой, а с находившейся рядом кухонькой, в которой стояла узкая кушетка. Выпив вермут, я выразил свою надежду вслух. Однако, как я и предполагал, Мишель возразил:

– На этой кушетке просто невозможно спать. И вообще, какая это кушетка? Это обычный пуфик для сиденья.

Я попытался убедить его в обратном. Обратил его внимание на хилое телосложение моего приятеля.

Высказал несколько похвальных слов в адрес школы стоиков. Припомнил, какие достойные люди воспитывали в себе привычку спать даже на гвоздях. В конце концов, к моему глубочайшему удивлению, Мишель капитулировал.

– Вчера ты поступил не больно красиво, – заметил он на следующий день, когда мы встретились в „Кристалле". – Следовало бы меня предупредить.

Мы были уже давно на „ты".

– Прости, но у меня не было другого выхода.

– Впредь прошу не подсовывать мне разных там подпольщиков.

– Он не подпольщик.

– Знаю я, кто он такой. Он же из моего родного города.

– И что же? Ты его выгнал?

– Да как я мог его выгнать! Было бы слишком грубо… После того, как я его приютил…

– Почему же ты его приютил?

Он пожал плечами.

– Откуда мне знать, почему? Должно быть, потому что вы пришли совсем окоченевшие. Или из-за того, что припомнилась одна сказка Уайльда, моего учителя.

– Какая сказка?

– Есть такая сказка о Великане-эгоисте. Ты не читал? Я не хочу сказать, что считаю себя великаном, но тем не менее не желаю прослыть эгоистом.

Мой знакомый прожил у Мишеля целый месяц, пока наконец не отыскал себе другое пристанище. Я допускал, что это вынужденное сожительство порядком нарушало привычное расписание дня поклонника красоты. Но даже если дело обстояло так, тот ни разу не выразил своего неудовольствия.

Позднее я потерял его из виду. Как я понял, он пристроился на работу в своем родном городе. И следующая наша встреча произошла именно в его родном городе сразу после войны.

Я был приглашен туда выступить с каким-то докладом. После выступления в группе местных знакомых, ожидавших меня у выхода, я узрел Мишеля. Он, как мне показалось, совсем не изменился, выглядел так, словно мы расстались вчера, а не пять лет тому назад. Та же скромно элегантная внешность, то же бледное лицо, тот же безучастный взгляд светлых глаз, серых и холодных, как зимнее море.

Пока я перебрасывался фразами со знакомыми, он, улучив момент, полушепотом сказал:

– Пошли ко мне… Если ты не договорился с кем-то другим…