«Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями, но самым неприятным было не это. Гораздо неприятнее было то, что на тридцатом километре, за крутым поворотом, меня поджидал Спятивший Джо с заряженным винчестером, о чем я совершенно не подозревал».

В ранней юности, когда все мальчишки мечтают о путешествиях, я был уверен, что примерно так начну когда-нибудь одну из своих будущих книг. Разумеется, я не только не знал, что Спятивший Джо поджидает меня за крутым поворотом, но и понятия не имел, как выглядит эта легендарная дорога в Санта-Крус, а утверждение, что она узкая и размытая дождями, – чистой воды гипотеза. Само название Санта-Крус засело у меня в голове скорее всего после какого-нибудь романа или кинофильма, я никогда не был силен в географии и до сих пор не знаю, где этот город – в Боливии или еще где – и существует ли он вообще. Как бы там ни было, первые две фразы моего будущего романа были готовы, и дорога в Санта-Крус открывала не только экзотические дали, но и, как мне представлялось, еще и кратчайший путь в литературу. И то и другое влекло меня с неодолимой силой.

С тех пор мне довелось пройти по многим дорогам, побывать в десятках городов, заглядывать в лицо опасностям, на первый взгляд довольно обыденным, но зато куда более реальным, чем воображаемый винчестер несуществующего Джо. Одна из таких опасностей подстерегала меня, когда я принимался сочинять первую фразу еще непридуманного романа. Потому что чаще всего первая фраза эта становилась и последней.

Жизнь столкнула меня со многими авторами одной-единственной книги, к тому же недописанной до конца. Было время, когда я боялся, что навечно останусь членом призрачного союза писателей, не написавших за все свои дни ни строки прозы. Сегодня, после стольких прожитых лет и стольких написанных книг, мне трудно судить, что лучше: быть автором ненаписанного, но прекрасного в своих расплывчатых очертаниях романа или творцом напечатанного черным по белому произведения, которое не хочется открывать из боязни почувствовать горький привкус разочарования.

Когда-то, однако, перспектива оказаться в числе пожизненных членов гильдии непишущих писателей вселяла в меня ужас. Как-то так случилось, что все мои прозаические сочинения кончались на первой фразе или на второй странице, что в конечном счете одно и то же. С поэзией, как мне казалось, все было проще. Это – обычная искушающая обманчивость лирики, сочинять которую кажется легко – по крайней мере до тех пор, пока не поймешь: простота в искусстве совсем не простое дело, краткость не облегчает, а усложняет работу. Вот почему незрелая поэзия тоннами производится во всем мире, а незрелая проза – исключение. Настроение, пейзаж, несколько строф и – точка. Хорошо или плохо, но – точка и конец.

Проза была для меня мучением и заставляла испытывать трепет и страх. Проза упорно оставалась в сфере моих благих намерений, если не считать нескольких рассказов – была написана их первая фраза или первая страница, и больше я к ним не прикасался. Несколько рассказов и один роман: «Дорога в Санта-Крус узкая и размытая дождями…»

Вспоминаю еще один из ненаписанных рассказов. Действие развивалось или, точнее, должно было развиваться в мрачного вида недостроенном доме. Я действительно обратил внимание на такой дом, когда однажды слонялся по грязным улицам прилегающего к кладбищу квартала. Дом поразил меня своей неприветливостью. Первый этаж был почти готов, даже побелен, с окрашенными в грязно-зеленый цвет оконными переплетами, с давно не мытыми и кое-где разбитыми стеклами. На дверях висел большой ржавый замок. В доме явно никто не жил. Верхний этаж был недостроен, кирпичные стены – не оштукатурены, проемы окон забиты досками.

Для реалистически мыслящего человека это был просто-напросто заброшенный дом и ничего более. Не знаю, почему, может, моя фантазия разыгралась оттого, что в тот летний день на небе собрались грозовые тучи, только в силуэте одинокого дома, приткнувшегося в конце улицы и жавшегося чуть ли не к могильным крестам, мне вдруг увиделся какой-то трагический символ. Казалось, в доме этом случилась или могла случиться какая-то драма. И я решил рассказать о некой трагедии, используя в качестве фона мрачную обстановку заброшенного дома. Придя домой, я набросал первые две страницы – топографию драмы. До самой же драмы дело не дошло, первые страницы остались последними.

Не стану развивать здесь элементарные мысли о том, что писателю прежде всего следует позаботиться, Какой конфликт он положит в основу произведения, и лишь затем думать об обстановке. В отличие от математической задачи художественная – не имеет единственного правильного решения. Никто не может запретить автору начать не с конфликта, а с обстановки.

Что удивительного, если атмосфера какого-нибудь помещения или силуэт какого-нибудь здания подскажут сюжет драмы?

Уединенный дом в конце улицы, недостроенный и заброшенный… Его мрачный силуэт четко вырисовывается на фоне затянутого тучами неба… Такой пейзаж, естественно, навевал мысли о крахе, несчастье, смерти. Это мог быть банальный крах банального начинания: человек начал строить дом, но чтобы закончить строительство, ему просто не хватило денег. Однако могла быть и другая подоплека: хозяин вступил в конфликт с братом, претендовавшим на один этаж; или его оставила молодая жена, ради которой он начал строить дом; или собственный сын обокрал его и сбежал за границу; или он сам попытался ограбить кого-то, чтобы добыть деньги и закончить строительство, да попал в тюрьму. Ничего удивительного, если угрюмый, закопченный фасад символизировал не будничный финансовый крах, а трагическую развязку криминальной истории, измены, кровопролития.

Трагическая развязка непременно должна была произойти в самой мрачной части дома – на недостроенном верхнем этаже. Там, в темных помещениях с голыми стенами, с забитыми досками окнами, должна разыграться потрясающая сцена финала. Это мне было совершенно ясно. Однако оставался неясным сам финал. И драма, которую он должен был увенчать. Я не представлял себе и ее участников. Таким образом, место действия было найдено, а персонажи еще нет. Вместо них фантазия подсказывала мне смутные догадки, которые, не успевая обрести ясные очертания, исчезали, выветривались столь же быстро, как и возникали. Рассказ, как и другие, застопорился на второй странице.

Причина краха была совершенно очевидна, но только не мне. Помнится, однажды я попытался обстоятельно и глубокомысленно обсудить этот вопрос с отцом.

Разговор, как обычно, начался во время обеда. Мы с братом уплетали свежий окорок, только что принесенный из колбасной. Окорок предназначался для нас двоих, поскольку отец мясо не любил. Он жевал постную стручковую фасоль, которую приготовил собственноручно: слуга наш запил и вот уже два дня дома не появлялся. Отец ел молча, старательно работая челюстями, а я, уписывая окорок, развивал свою теорию:

– Нет ничего труднее, чем выстроить интригу… Думаешь, думаешь, и когда наконец придумаешь, оказывается: что-то подобное где-то уже читал… Видно, все, что можно придумать, уже придумали до тебя…

– Да, – глухо ответил отец, что на его языке совсем не обязательно означало «да».

Наконец, дожевав очередную ложку фасоли, он добавил:

– И все же во всем мире продолжают выходить романы, интриги которых не обязательно заимствованы у кого-то.

– В конечном счете они оказываются интерпретацией уже известных сюжетов.

– В искусстве интерпретация очень часто имеет довольно важное значение, – заметил Старик, отправляя в рот очередную порцию фасоли.

– Я хочу сказать, что набор человеческих поступков ограничен определенным числом комбинаций, все они давно известны и ничего нового придумать нельзя.

– То же самое можно сказать о кофе, – подал голос брат.

– Описано то, что уже случалось, – сказал Старик, бросил на меня взгляд, отвернулся и принялся, рассматривать что-то в углу комнаты. – Мы должны подмечать отличное от того, что уже было. А те, кто придет нам на смену, будут подмечать особенности своего времени, и оно, вероятно, окажется не таким, как наше. Я же сказал: интерпретация в искусстве – вещь важная.