Холл почти пуст – явление совершенно невероятное, если учесть качество читаемых в зале докладов. Беру чашку кофе, сажусь на диван и закуриваю. Но вот еще один дезертир пересекает мраморный пол холла и, повторив мои действия, садится на диван рядом со мной. Человек мне как будто знаком. Да ведь это тот самый мистер Сеймур с недовольной физиономией, который мелькнул тогда на приеме, чтобы поделиться с нами своими впечатлениями о духоте и спертом воздухе.

Сеймур сухо здоровается, я отвечаю ему тем же. Его дымящаяся сигарета висит в правом углу рта, а рука, длинная и нервная, помешивает ложечкой кофе. Как я устанавливаю потом, Сеймур принадлежит к той категории курильщиков, которые не любят терять время на сигарету. Закурив, они оставляют ее висеть на губе до тех пор, пока она не превратится в окурок. Быть может, именно поэтому у правой стороны его лица всегда какой-то сморщенный, недовольный вид – что хорошего быть вечно окуриваемой дымом, тогда как левая почти злорадствует в своем безучастии. Если не обращать внимания на эту двойственность, лицо у него красивое, резкие черты делают его мужественным и пока еще не портят. Красота, верно, несколько холодная и хмурая: серые, устало прищуренные глаза, тонкие насмешливые губы, каштановые волосы, падающие на изборожденный морщинами лоб; прямая линия его римского носа как бы подчеркивает некую непреклонность его характера.

Сеймур вынимает ложечку из чашки, затем сигарету изо рта, делает небольшой глоток кофе и спрашивает:

– Утомил вас Парино своим докладом? Чтобы его слушать, надо иметь терпение.

– Меня сейчас изводит жуткая головная боль – тоже требуется терпение.

– Эта глупая манера щеголять эрудицией и у меня вызывает головную боль, – кивает мой собеседник, видимо не поняв, что я имею в виду.

Загнав сигарету в правый угол рта, Сеймур продолжает:

– Особенно обидно людям вроде вас: проделать такой путь ради того, чтобы слушать всякий вздор…

– Очевидно, это относится и к вам: ведь Америка еще дальше.

– О, я сочетаю служебные обязанности с отдыхом: летом в Дании приятная прохлада, а чтобы не скучать, я понемногу работаю – пишу свой научный труд. Знаете, здешняя библиотека…

– Да, да, – говорю. – Огромное богатство! Сто двадцать пять миллионов томов. В сущности, я тоже приехал сюда, чтобы поработать.

– А, это другое дело, – соглашается Сеймур и снова вынимает изо рта сигарету, чтобы отпить глоток кофе.

Затем он бросает почти безо всякой связи:

– Не припоминаю, встречал ли я вас на прежних конгрессах.

– Я еще не дорос до того ранга, который позволяет участвовать в конгрессах. Меня послали на специализацию, и я лишь пользуюсь случаем…

– А, это другое дело, – повторяет мой собеседник и загоняет сигарету в угол рта.

Пока мы беседуем, из зала выходит новый дезертир, на сей раз женского пола, и устремляется к бару. Если не ошибаюсь, этот мне тоже знаком: передо мной та самая дама в черном и с мрачным лицом, что на приеме говорила с Дороти. Взяв кофе, женщина идет к нам. Она и сейчас в черном костюме, а выражение лица такое, будто она несет не чашку кофе, а останки дорогого покойника.

– Моя секретарша, мисс Грейс Мартин, – представляет ее Сеймур.

Мисс Грейс машинально сует мне руку, потом бросает равнодушный взгляд на табличку на отвороте моего пиджака и изрекает невыразительным голосом:

– Болгария… Вы беседуете со своим противником, мистер Сеймур?

– А почему бы и нет? – небрежно отвечает тот. – Лучше иметь дело с интересным противником, чем с каким-нибудь недалеким человеком, который станет досаждать мне своими неумными рассуждениями. В конце концов, истина рождается только в споре с противником.

Женщина садится рядом со своим шефом и, закурив сигарету, принимается за кофе. Мы для нее как будто не существуем. Она гораздо моложе Дороти, но состязаться с журналисткой ей трудно. Она кажется такой же бесцветной, как и ее голос, и пока что я мог бы дать ей единственную характеристику: полнейший антипод Дороти. Вместо обаятельной непосредственности – холодная замкнутость, вместо женственности – почти мужская твердость и мальчишеская угловатость, усугубляемая резкостью движений. Вместо элегантного платья – одежда аскета, очки, черные волосы, собранные в пучок, как у старой девы, и черные туфли на низком каблуке. Бр-р-р! Даже оторопь берет.

– Вы очень разумно поступили, воспользовавшись возможностью попасть на этот симпозиум, – назидательным тоном говорит Сеймур. – Это навсегда отобьет у вас охоту участвовать в подобных сборищах.

Я слушаю безо всяких выражений в расчете на то, что за этим последует что-то еще, и незаметно наблюдаю за секретаршей-аскетом.

– Две трети из тех вон, – Сеймур небрежно машет рукой в сторону зала, – пустоголовые социологи, а остальные – разведчики. Плохо то, что трибуна предоставляется именно социологам, вместо того чтобы дать слово разведчикам, которые наверняка рассказали бы что-нибудь интересное.

– Вы, очевидно, предпочли бы побывать на международном симпозиуме по проблемам шпионажа, – вставляю я для красного словца.

– Пустая затея, – не поднимая головы, подает голос Грейс. – Все бы начали врать бессовестнейшим образом.

– Иной раз в потоке вранья попадаются дельные мысли, – возражает Сеймур. – Да, конечно, симпозиум по шпионажу был бы куда интересней. Не так ли, мистер Коев?

В обед, уходя с симпозиума, я снова сталкиваюсь в холле с господами Хиггинсом и Берри, но они лишь кивают мне на ходу. А когда вскоре после этого я встречаюсь с Дороти, наш разговор ограничивается тем, что я ее благодарю и в ответ слышу одну короткую фразу: «Ради бога, не стоит». После этого и в самом деле можно подумать, что вчерашняя попойка была чисто случайной – явление, обычное для подобных конгрессов, – и что некоторые реплики, вызывавшие подозрение, не что иное, как бравада пьяных хвастунов.

Однако, шагая по запруженным улицам Копенгагена, я думаю не столько о своих коллегах-наблюдателях, сколько о том, что сегодня вторник. Сегодня вторник, а это означает, что человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС точно в семь часов вечера будет ждать меня у входа в «Тиволи».

У нас говорят, будто семь – плохое число, а вторник – тяжелый день. Если судить по создавшейся ситуации, то в это нетрудно поверить. Шагая по Вестерброгаде, я убеждаюсь, что за мною продолжают следить. У меня нет никаких оснований полагать, что к вечеру слежка прекратится, не ведь встреча у «Тиволи» должна состояться, если не ради чего-то другого, то по крайней мере для того, чтобы в Центе знали, что Эмиль Боев действительно находится там, куда его послали, хотя и пребывает в состоянии полного паралича.

С Вестерброгаде сворачиваю направо и в пределах видимости обнаруживаю нечто знакомое. Нечто очень знакомое, если вспомнить, что всего лишь неделю назад я видел эту панораму Золотых песков, притом не на рекламной афише, а в натуре. Афиша находится в небольшой витрине, а над витриной красуется надпись: «Балкантурист». В глубине помещения сидят в креслах двое мужчин и беседуют, а несколько ближе к витрине, облокотившись на письменный стол, сидит девушка и что-то пишет. Мужчины, должно быть, болгары, а уж девушка, судя по ее лицу, наверняка болгарка, хотя за женщин ручаться никак нельзя.

«Ну хорошо, болгары, так что из этого?» – размышляю я, проходя мимо витрины, не замедляя шага. У меня в ушах звучит знакомый голос генерала: «Никаких контактов ни при каких обстоятельствах…»

Снова сворачиваю направо в переулок и медленно бреду дальше – ни дать ни взять турист, занятый изучением города. Человек, идущий метрах в пятидесяти позади меня, тоже делает вид, будто вышел на прогулку. Однако у меня уже выработалась привычка не только быстро засекать подобных субъектов, но и распознавать их намерения. Естественно, работа агента – шпионить, но делать это можно по-разному; в зависимости от этого нетрудно установить, следят за тобой так, «на всякий случай», или с совершенно определенной целью, видят в тебе противника средней руки или первой величины и, наконец, кого представляет этот прилипала – местную полицию или что-то другое.