– Впечатляющее сравнение… – тихо говорю я.

– Нисколько. Вы знаете не хуже меня, что разница между ничтожеством человека и величием вселенной вообще не поддается образному сравнению.

– В таком случае я не могу понять, почему вы посвятили себя такой никчемной науке, как социология.

– Потому, что такое решение было принято прежде, чем я успел прозреть. И потому, что социология столь же никчемна, как и все остальное. А раз так, то не все ли равно, какую именно специальность ты избрал, чтобы внушать людям и самому себе, будто занимаешься полезным делом?

– Что касается полезности, то никакого обмана я тут не вижу: социология помогает вам заработать себе на хлеб, – осмеливаюсь заметить я.

– В том-то и дело, что у меня нет необходимости зарабатывать себе на хлеб, как вы изволите выражаться. Я отношусь к той категории людей, которых принято называть «обеспеченными».

Последнюю фразу он произносит с каким-то непонятным смущением, словно выдает порочащую его тайну. И, быстро оправившись от этого смущения, предлагает:

– Давайте возьмем еще по бокалу виски, а?

– Как хотите.

Сеймур небрежно делает знак официанту, и вскоре перед нами появляются еще два бокала, щедро заправленные ледяными кубиками.

– В сущности, я стал социологом еще тогда, когда находился в плену собственных предрассудков, хотя уже начинал чувствовать весь их комизм. Разум мне говорил, что я преспокойно могу плюнуть на все, однако предрассудок напоминал: «А что скажут другие?» Разумеется, я уже тогда мысленно плевал на других, на всех этих «других», именуемых обществом, и все же мне не хотелось, чтобы на меня смотрели как на богатого лентяя вроде тех легкомысленных субъектов, которые добрую четверть своей жизни проводят в самолетах и на аэродромах, летая с курорта на курорт, от одного игорного дома к другому. Это не означает, что я не был таким же сумасбродом, как они, но мое сумасбродство было несколько иным, оно требовало от меня возни, в которой люди видели бы общественно полезную деятельность. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Думаю, что да, – киваю я, поднося ко рту бокал. – Если это имеет для вас значение.

– Естественно, имеет значение.

– «Естественно»? Если я не ошибаюсь, для вас в этом мире все не имеет значения.

– О, не воспринимайте мои слова буквально. И не следует смешивать мои теоретические концепции с моим поведением на практике. Вы, как выразилась моя секретарша, – противник, и тоже, разумеется, в теоретическом плане. А разумный человек всегда прислушивается к мнению противника… подчас даже больше, чем к мнению друга. Не так ли?

– Не знаю, – говорю в ответ и ставлю бокал на стол, основательно остудив им ладонь. – Мне думается, что если противник расточает по моему адресу комплименты, то это едва ли должно меня радовать.

– Речь идет не о комплиментах, а об уважении, – уточняет Сеймур. – Можно относиться к противнику уважительно и не говорить ему комплиментов…

– Что-то мне трудно уловить нюанс… – заявляю я, нимало не смущаясь, хотя нюанс налицо.

– Уважение к вам не мешает мне презирать ваши иллюзии, – терпеливо поясняет собеседник.

Но поскольку его реплика на сей раз остается без ответа, он продолжает:

– Вы никак не поймете, что беспорядок в своем естественном виде не столь опасен, как ваши иллюзии насчет порядка и справедливости. Опасные иллюзии. Все войны, все ужасные кровопролития велись во имя подобных иллюзий. Человечество всегда истребляло себя во имя прекрасной жизни, высоких идеалов. И вообще беды человечества состоят главным образом в том, что о нем всегда пеклось множество самозваных благодетелей вашего образца. Если бы каждый заботился о себе, вместо того чтобы пытаться спасать других, в этом абсурдном мире было бы несколько спокойней.

– По-вашему, выходит, дела пойдут наилучшим образом лишь при условии, если ими никто не станет заниматься.

– Да, если иметь в виду именно эти дела. Перестаньте учить людей, как им жить, перестаньте помогать им устраивать свою жизнь, не спрашивая, нуждаются ли они в вашей помощи.

– Я не пытаюсь кого-либо учить.

– Я говорю не о вас лично, а о ваших мыслителях. Что же касается конкретно нас с вами, правило может быть выражено по-иному: мы не должны позволять другим вмешиваться в нашу жизнь, навязывать нам принципы, в выработке которых мы не участвовали.

– Ваша выработка началась несколько неожиданно и довольно энергично, – замечаю я, сдерживая усмешку.

– Именно это должно вас убедить, что никакой тут обработки нет. Как вы могли понять, я человек на редкость нетактичный, – едва заметно усмехается Сеймур.

– Вы под нетактичностью подразумеваете искренность?

– В обществе, к которому я имею несчастье принадлежать, эти два понятия совершенно равнозначны.

– Но вы же вообще недовольны, что принадлежите к человеческому обществу, с трудом несете свой крест в этой жизни.

– Лучше скажите «со скучным видом». Это будет верней, – уточняет Сеймур, выплевывая на пол очередной окурок.

Он озирается, допивает воду от растаявшего льда и смотрит на меня прищуренными глазами:

– И все же эта скука ничто по сравнению с той, Большой скукой.

– Не понимаю, что именно вы имеете в виду? – спрашиваю я, также приканчивая ледяную водичку.

– А то, что наступает, когда зароют в могилу.

– Для размышлений над этим у нас будет предостаточно времени, когда нас зароют.

Сеймур снова озирается и сообщает доверительно:

– Мне кажется, что за вами следят… Если, конечно, не за мной…

То, что за мною следят, мне и без него хорошо известно. Я заметил человека, как только поднял первый бокал виски, в традиционных пятидесяти метрах, околачивающегося между киоском, где торгуют порнографическими журналами, и входом в кино.

– Чего ради за нами станут следить? – бросаю с легким недоумением.

– Просто так: обыкновенная шпиономания, – пожимает плечами мой собеседник. И, сощурив серые глаза, добавляет: – Может, опасаются, что мы с вами заключим тайное соглашение, а?

И он хохочет. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию.

Страх, что этот мизантроп пригласит меня вместе с ним пообедать, не оправдался. Быть может, «страх» в этом случае не в меру сильное слово, но в данный момент ни отвечать отказом на приглашение Сеймура, ни пропускать свидания с дамой мне не хочется. С дамой в розовом.

– Куда прикажете вас отвезти? – спрашивает мой спутник после того, как мы садимся в «плимут».

– В отель «Англетер», если вас это не затруднит.

– Ах, вы тоже в «Англетере»! – удивленно констатирует Сеймур. – Только подсказывайте мне дорогу.

Едем молча, если не считать моих подсказок, как ехать. Водитель поглощен своими мыслями или ритмом движения. Подозреваю, что этот человек не из говорливых, хотя в моем присутствии он почти не умолкает.

– Не ожидал, что у этого отеля такой ослепительно белый фасад, – заметил Сеймур в момент остановки. – Казалось бы, для старой доброй Англии подошло бы что-нибудь более задымленное…

– А для Дороти что-нибудь более подержанное… – завершаю его фразу.

Он смотрит на меня и снова хохочет.

– С вами надо быть поосторожней. Вы так угадываете мои мысли, что это становится опасным.

А Дороти вовсе не кажется подержанной, когда чуть позднее я вижу ее в баре на Зеепавильонен, куда я из предосторожности добрался на такси. Она все еще в розовом – необъяснимое постоянство для этой непостоянной женщины. Лицо ее – это сама жизнерадостность и – будем галантными – сама молодость. Между прочим, наше свидание с таким же успехом могло состояться и в ресторане «Англетер». Но для Дороти обедать в ресторане своего отеля – все равно что у себя на кухне.

– Держу пари, что вы только что расстались с этим брюзгой! – заявляет она, как только мы устраиваемся за столиком возле огромного окна, из которого открывается великолепный вид на озеро, что, без сомнения, включено в стоимость блюд.

– Как вы догадались?