– Дался вам несчастный Монро. Это в равной мере относится и ко всем прочим? – слышу у себя за спиной голос Дороти.

Оставив свою мрачную собеседницу, она спешит принять участие в нашем разговоре.

– Прошу прощенья, но понятие «все прочие» включает и нас, – возражает Берри.

– О, вы всего лишь наблюдатели. Полагаю, что именно этим следует объяснить вашу беспощадную критику, – замечает дама в лиловом.

– Нас внесли в списки наблюдателей, потому что наша делегация и без того оказалась не в меру большой, – как бы извиняясь, поясняет мне Берри.

– Быть наблюдателем в любом случае лучше, нежели быть наблюдаемым, – философски обобщает мистер Хиггинс. И, занеся надо мной слуховой аппарат, добавляет: – Вы ведь тоже, мистер Коев, предпочитаете наблюдать, а не оставаться под наблюдением?

– Разумеется, – отвечаю не колеблясь. – Особенно если иметь в виду наблюдателей вроде вас.

– Почему? Что вам не нравится в нашей системе наблюдения? – спрашивает мистер Хиггинс, и его тонкие костяные губы застывают в невинной усмешке.

– Вы слишком придирчивы.

– Не ко всем, дорогой, не ко всем, – с сонным добродушием говорит Берри. – Но когда ваше невежество сдобрено маниакальностью…

– Но ведь люди затем и стекаются на подобные сборища, чтобы выказать свою маниакальность да полакомиться за счет хозяев, – отзывается Дороти.

– А не пора ли и нам чем-нибудь полакомиться? – спрашивает Берри.

– Да, да, пойдемте к столу, – с готовностью предлагает Хиггинс.

– Но только не к этому, дорогой профессор. И не здесь. Я знаю, вы человек бережливый, но есть стоя, как это делают лошади, не больно хорошо для здоровья, особенно в вашем возрасте.

– А вы что предлагаете? Пойти в другое место? – недоумевает Хиггинс, который, очевидно, ловко пользуется своей глухотой, когда представляется случай.

К нашей компании приближается человек среднего возраста, с проседью, с недовольной гримасой на лице.

– А, Уильям! – восклицает Дороти, изобразив приветливую улыбку. – Познакомьтесь: мистер Коев, мистер Сеймур.

Сеймур сдержанно кивает, едва взглянув в мою сторону, и, задрав прямой, хорошо изваянный нос, брезгливо говорит:

– До чего же душно, не правда ли? Да еще этот запах плесени и пота!

После чего медленно идет к выходу.

Если мистер Хиггинс человек бережливый, то надо признать, что Дороти не дает ему ни малейшей возможности проявить это качество. Под тем предлогом, что «дорогой профессор» только что опубликовал свой очередной труд, она объявляет его виновником предстоящего торжества и тащит нас в роскошный ресторан у городской ратуши, потому что-де «заведение совсем рядом».

Поначалу мистер Хиггинс пробует намекнуть, что «совсем рядом» есть не менее дюжины рестораций поскромней, но, поняв, что сопротивление бесполезно, находит в себе силы мужественно нести свой крест до конца. И пока дама в лиловом, вперив глаза во внушительное меню, предлагает нам самые дорогие блюда и самые старые вина, тощему почти удается скрыть свое кислое настроение, он время от времени роняет что-нибудь вроде «почему бы нет, дорогая» или «разумеется, дитя мое».

Впрочем, как истый ценитель хороших вин, мистер Хиггинс вскоре сумел утопить свою скаредность в хорошо охлажденном тридцатилетнем бургундском. И когда два часа спустя «милое дитя» предлагает перекочевать в какое-нибудь более веселое заведение, также находящееся «совсем рядом», ходячий скелет воспринимает это как нечто само собой разумеющееся.

И вот мы сидим в красном полумраке «Валенсии», наш столик в двух шагах от оркестра, и настроение у нас до того безоблачное, что его не в состоянии омрачить даже адский вой джаза. И все же мистер Хиггинс не выдержал.

– Единственно, о чем я сейчас сожалею, так это о том, что я не оглох и на другое ухо, – говорит он.

– Не горюйте, через час и это может случиться, – успокаивает его Дороти.

– Будем надеяться, – кивает оптимистично настроенный профессор. – В этом мире, где, кроме механических шумов, приходится слышать преимущественно глупости, глухота скорей привилегия, чем недостаток, дорогая моя.

– Значит, после симпозиума вы еще останетесь здесь на некоторое время? – слышу рядом с собой ленивое мурлыканье Берри, который не прекращает разговор, начатый в целях познавания еще в ресторане.

– Да, хочу поработать в Королевской библиотеке. Говорят, в ней насчитывается более ста двадцати пяти миллионов томов.

Хиггинс, уловивший эту фразу, несмотря на глухоту, торопится заметить:

– А к чему они вам, эти сто с чем-то миллионов томов? Мне это напоминает одного моего знакомого, коллекционирующего часы. У него сто с чем-то часов, но он вечно опаздывает на работу, поскольку даже те часы, что у него на руке, всегда врут. Приезжайте-ка лучше ко мне в Штаты, – продолжает он. – Я предложу вам такую специализированную библиотеку по социологии, которая хотя не насчитывает и миллиона томов, но гораздо ценнее здешней с ее медицинскими справочниками да поваренными книгами семнадцатого века.

– Верно, верно, – качает потным теменем Берри. – Вы, Коев, непременно должны познакомиться с библиотекой института Хиггинса!

– С удовольствием. Как только проезд до Штатов подешевеет.

– Проезд не проблема. Мы вам устроим стипендию, – мямлит Берри, шлепая полными губами.

– И по тысяче долларов в неделю на первое время, если будете стажироваться в моем институте, – добавляет тощий, которого совсем развезло.

– Узнаю моих милых соотечественников, – подает голос Дороти, с трудом подавляя зевоту. – Любой их разговор обязательно кончается долларами.

Тут раздается предупредительный визг оркестра, и на площадке для танцев появляется молодая особа в скромном сером костюме. Ее сопровождает служанка, тоже в скромном костюме, если так можно назвать прозрачные чулки, комбинацию ничтожных размеров и кружевную шляпку. Горничная катит огромное зеркало в золоченой оправе, установленное на колесиках, ставит его перед хозяйкой и, пока оркестр играет свадебный марш, достает эфирную подвенечную вуаль. По всей видимости, женщина в скромном сером костюме готовится к брачной церемонии и по этому случаю намерена облачиться в соответствующий туалет, чему должно предшествовать раздевание. Опять все то же. Вздрогнув от внезапного грома ударных инструментов, Хиггинс смотрит в сторону «невесты», затем презрительно поворачивается к ней спиной.

– За двадцать столетий человечество не придумало ничего более увлекательного, чем раздевание… – бормочет он.

– Дело не в раздевании, а в том, кто раздевается, – замечает Дороти. – У этой малышки весьма недурная фигура.

– И что из этого? Дожив до моего возраста, вы поймете, что эти вещи теряют всякое значение. Этот мир не гимнастический зал и не косметический салон, и и людей не делят на категории по их физическим данным. Вы, дорогой Берри, совершенно плешивы, но я полагаю, это нисколько не мешает вам писать книги…

– А вы, Хиггинс, глухой, но я постоянно не напоминаю вам об этом, – бросает слегка задетый толстяк.

– Ну вот, опять комплексы! – восклицает тощий, взмахнув с досадой длинной костлявой рукой. – Человечество соткано из одних комплексов!

Подобно большинству людей с притупленным слухом, профессор говорит очень громко, полагая, наверное, что окружающие его люди тоже страдают глухотой. И так как мы уже перешли ко второй бутылке виски, Хиггинс говорит во весь голос, словно он на трибуне симпозиума. «Невеста», уже успевшая снять жакет и юбку, бросает недовольный взгляд в сторону шумного клиента, но натыкается лишь на его равнодушную спину. Ловким движением она освобождается и от черной кружевной комбинации и легкой танцующей походкой идет к нам, останавливается перед Хиггинсом, ласково проводит рукой по его короткому седому чубчику и неожиданно запечатлевает на пожелтевшей кости его лба долгий страстный поцелуй. Вероятно, голая женщина рассчитывала подкупить или пристыдить старого болтуна, но ее ждало разочарование. Хиггинс лишь отечески хлопает ее по заду, после чего снова оборачивается ко мне и продолжает столь же громко излагать свои мысли: