– А зачем мне ее покидать? Лучше Джорданы человека не сыщешь. К тому же я ей стольким обязана!

Патрик в ответ лишь пожал плечами.

– А отец Кэсси?

– Он в этой истории посторонний. Отец Кэсси исчез. из моей жизни до того, как я обнаружила, что беременна. Я была влюблена без памяти, души в нем не чаяла, ни о ком, кроме него, думать не могла. Так переживала.

Теперь-то я полагаю, что в проигрыше остался он.

Руки Джорданы обвились вокруг ребенка, ее длинные изящные пальцы помогали неуклюжим детским пальчикам извлекать осторожные аккорды. Он отвернулся, оторвав взгляд от женщины и малышки, и сузил глаза на Рэнди:

– Осмыслив свой собственный горький опыт, ты решила, что Джордане необходим такой же? Почему?

– Потому что альтернатива куда хуже, – расстроенно ответила Рэнди. Каковы бы ни были ее сомнения насчет Патрика, в этом она не сомневалась. – Джордана перестала двигаться вперед. Наглухо закупоривается в своем мирке, становится отшельницей. Именно этого так хотелось Эмме Даниэль. – Рэнди буквально выплюнула последние слова, яростно сверкнув глазами. – И мужество тут ни при чем. Просто она по натуре замкнутая, а время и обстоятельства усиливают наши недостатки, как и достоинства. Джордане необходим кто-то, кто бы не позволил ей ускользнуть из мира. Кто-то связанный с настоящей жизнью, способный увести за собой.

– Если Джордана испытает боль, все может стать еще хуже. Она замкнется в себе окончательно.

– У нее останутся воспоминания. Это лучше, чем ничего.

– Правда?

– Да! – с жаром подтвердила Рэнди.

Патрик впервые за весь разговор отхлебнул из бокала, поставил его на стол и опустил на него взгляд.

– Джордане необходимо постоянство в жизни она заслужила его. Я же не настроен на постоянную связь. Пока…, и навряд ли настроюсь скоро.

– Тогда уезжай, – грубо произнесла Рэнди. Виски резко плеснулось в бокале.

– Не могу.

Патрик поднялся и вышел в темноту сада, а Рэнди еще долго вглядывалась ему вслед, впервые осознав, что опасность угрожает не только сердцу Джорданы.

– Патрик Маккэлем, ты упрям. Слишком упрям, чтобы признать правду.

Выливая остатки его виски в раковину, она улыбалась.

– Спокойной ночи, Джордана.

Рэнди увела Кэсси в спальню, а Джордана еще посидела молча, прислушиваясь к их болтовне. Потом поднялась, отложив гитару в сторону, и уверенно направилась через кабинет, через кухню, к выходу на террасу. Хоть он это и отрицает, Патрику явно не по себе. Он запутался в сетях ее глупых надежд, и настало время его освободить.

Какой-то период их отношения развивались прекрасно. Патрик часто наведывался в гости, а потом вообще остался жить здесь, уезжая и возвращаясь, как того требовали его дела. В сотворенном ими идиллическом мирке они гуляли и болтали, смеялись и узнавали друг друга. Постигали сближавшие их вещи. У них оказалось много общих интересов и совершенно неожиданно появлялись новые. Она узнавала от Патрика о дальних странах, которые не надеялась увидеть сама. Для нее это было личным свидетельством путешественника, так недостающим видеофильмам Кэсси. А он в свою очередь интересовался ее жизнью, всем, что для нее имело значение, – ее музыкой, фирмой, несчастными детьми, ее садом.

Теперь он знал названия всех цветов и даже перестал считать "четырехчаснички" сорняками.

Они сделались друзьями, но в основе этой дружбы все же лежали его задетое самолюбие и ее гордыня.

Патрик увлекся ею и, задетый ее невниманием, преследовал ее с вполне определенной целью.

Она избегала его, пресекала все попытки к сближению. До тех пор, пока он сам не решил отказаться от нее. И тут-то доселе неведомое ей тщеславие возжелало, чтобы он вернулся. Гордыня вознамерилась доказать, что слепая женщина может быть не менее желанной, чем загадочная незнакомка из ресторана в Атланте.

Самолюбие и гордыня, у которых была общая цель и неизбежный конец. Но расчет оказался неверным.

И это ее вина, признала Джордана, ступая за порог дома, в прохладу ночи. Она бросила ему вызов, не понимая, что это значит, не понимая даже, чего она ждет в ответ. Она бросила вызов, который он не мог не принять. Пытаясь возместить урон, нанесенный ее гордости, она ответила огнем на огонь. Но сгорела она сама.

Джордана прошла по террасе, влекомая слабым скрипом шезлонга.

– Патрик! – Она прикоснулась к его плечу и поняла по его реакции, что он не слышал ее приближения. – Я знаю, что тебе хочется побыть одному, но, пожалуйста, можно я посижу с тобой?

Он поймал ее руку, задержал в своих ладонях. Недавно он был с ней резок, но в ее голосе не слышалось и намека на обиду, она была не тщеславна и умела прощать.

– Как это тебе удается? Ты идешь сквозь тьму, идешь по миру, который должен казаться тебе в сотню раз страшнее ада. И при этом всегда добра, всегда справедлива, всегда спокойна.

– Не всегда. – Она забрала у него руку, потому что для ее следующих слов ей нужно было собраться с силами. – Я не была с тобой ни добра, ни справедлива.

– Когда это ты была недоброй и несправедливой?

– Во всей этой ситуации. – Она нащупала шезлонг и опустилась на него с удивительным изяществом. Когда решила, что смогу быть не хуже других – такой же желанной, как любая нормальная женщина. Я была слишком зла тогда, чтобы думать о последствиях этих слов для нас обоих.

– О чем ты говоришь, Джордана?

Она стиснула руки перед собой и отвернулась, подставив разгоряченное лицо под освежающий ночной ветерок. Она не ожидала, что освободить его от молчаливого обещания будет так нелегко. Она не ожидала, что влюбится в него.

– Признаюсь в собственной гордыне и приношу свои извинения. Тебя больше ничего не держит, но, поскольку ты человек гораздо более добрый, чем полагаешь…

– Ты что, на самом деле веришь, что я торчу здесь по доброте душевной? – Он повернул ее лицо к себе кончиком пальца. – Неужели ты до такой степени наивна?

Он обвел пальцем овал ее лица. От этого жеста как будто молния пробежала по ее позвоночнику.

– Вовсе не наивно – понимать, что доброта бывает и неосознанной. Ты не хочешь причинить боль другу.

– Так вот кем ты себя видишь? Другом?

– Я надеялась, что мы друзья, Патрик. Мне казалось, что мы ими стали, до тех пор пока… – Ей пришлось усилием воли сдерживать сотрясающую ее тело дрожь.

– До моего сегодняшнего настроения? – закончил он, нисколько не удивленный ее чутьем, а лишь самим толкованием. Она была наивной и слишком доверчивой. – Джордана, любовь моя, мужчина не шипит и не бесится, как мартовский кот, оттого, что он не хочет женщину. Как раз наоборот.

– Но ты вел себя как истинный джентльмен.

– И каждая минута была страданием.

– Почему, Патрик?

– Почему? – прошептал он. – Потому что… – Он прильнул к ее векам, заставляя их опуститься, ощущая, как ресницы крылышками бабочки подрагивают на его губах. Потом отстранился, но только на миг, чтобы, погрузив пальцы в ее волосы, притянуть ее к себе. – Вот почему, – выдохнул он, накрывая ртом ее губы, дразня их, пока не дождался ее ответного покорного всхлипа.

К внезапно вспыхнувшей страсти примешалась злость. На себя, за то, что дал обещание и нарушил его. Поцелуй стал жадным, требовательным, когда он накрыл ее тело своим, подчиняя ее нежность власти своего вожделения. Его рот не отрывался от ее губ, заставляя их раскрыться, рука нащупала в вырезе ее рубашки бюстгальтер и сдернула его вниз, как паутинку.

Ладонь накрыла ее грудь, наполнилась нежной упругостью, ощущая, как твердеет сосок от желания, сжигавшего и его.

В пальцах Патрика, пробегающих по ее телу, упорно добивающихся от нее того же сумасшествия, что владело им, не было нежности. Он мучил ее своими прикосновениями, дразнил поцелуями, пока ее тело не напряглось в голодном ожидании большего.

Джордане, жившей одними ощущениями, сейчас казалось, что она умрет от них. Жизнь не подготовила ее к этому неотвратимому натиску на ее плоть. К ласкам, вызывающим дрожь восхитительного наслаждения и одновременно странное чувство неудовлетворенности.