Повинуясь жесту предводителя в расшитом бурнусе, Конан покинул седло и огляделся. Половина воинов тоже спешилась, окружая его плотным кольцом; остальные, не слезая с коней, принялись разгонять толпу любопытных. Очистив территорию, они выстроились цепочкой перед черно-белыми шатрами, не подпуская простонародье, к хану. Из черно-красных палаток никто не показывался, и Конан с тоской представил, что в одной из них ежится сейчас на коврах и подушках та самая то ли аргосска, то ли коринфийка, из-за которой он рискнул головой. Воистину Митра создал женщин на погибель мужчинам!

Подумав об этом, он сплюнул от бессильной злобы и повернулся к хану. Бро Иутин вроде бы не выглядел гневным; правда, глаза его сверкали, но не бешенством, а скорее насмешкой. Так, во всяком случае, показалось киммерийцу, хотя сам он ничего смешного в окрестностях не наблюдал. Но тут все зависело от точки зрения, а у них с Бро Иутином она являлась существенно раной.

Хан хиршей оглядел Конана от пыльных сапог до черной гривы, падавшей на широкие плечи. Казалось, он размышляет, что делать с пленником то ли пригласить к столу, то ли снести голову саблей, то ли, не марая собственных рук, махнуть лучникам. Наконец он пришел к какому-то решению и, внезапно подмигнув киммерийцу, выдохнул:

– Хо! Да возрадуется Митра и луноликая Иштар, да сгинут Нергал и Сет, черные боги! Говорят, северянин, ты поклялся провести ночь в шатре моей любимой жен?

– Кто говорит? - полюбопытствовал Конан.

– Слухи в степи быстро бегут, сын мой, - усмехнулся Бро Иутин. - Молвишь слово вечером, а утром все шакалы на пять дневных переходов окрест провоют его с холмов.

– Неправду воют твои шакалы, - произнес киммериец, мысленно пообещав Крому печень предателя-компаньона. - Неправду, - повторил он, кладя руку на изукрашенный каменьями эфес. - Речь шла не о жене, а о наложнице!

– Но любимой? - подчеркнул хан, впиваясь в Конана взглядом. - Самой любимой?

Киммериец, не опуская глаз, возразил:

– Не самой любимой а самой дорогой. Той, что обошлась тебе в тридцать ослов. Не то стигийке, не то зингарке, а может и шемитке.

– Не то стигийка, не то зингарка, не то шемитка… - задумчиво повторил хан, покачивая головой. А почему бы не все разом, сын мой? - Он снова подмигнул Конану и принялся оглаживать бороду, то пропуская темные пряди меж пальцев, то подравнивая их так, чтобы не было заметно седины. Внезапно Бро Иутин вздохнул, и глаза его подернулись мглой воспоминаний.

– Молодость, молодость!… - произнес он. - Были времена, и я тоже мечтал обнять всех красивых девушек на свете… Хо! Похвальное желание, сын мой! Весьма похвальное! Но время то миновало, и теперь женины волнуют меня куда меньше, чем караван с богатым товаром или добрый приплод от моих ослиц. Но тебя, северянин, я потешить могу! Тебя и себя, ибо приплод от такого жеребца должен быть добрым.

Тут хан, не мешкая, повернулся к черно-красным шатрам, вытащил кинжал и ударил рукоятью в висевший у пояса бронзовый диск. Долгая протяжная нота поплыла над лагерем и окружавшими его холмами; по этому сигналу полосатые ткани враз приподнялись, раздвинулись, взметнулись вверх и в стороны, пропустив без малого сотню женщин. Они отличались возрастом и обличьем; были девушки, сочные, как яблоки Турана, и совсем юные, встретившие пятнадцатую весну. Бро снова ударил в гонг, и жены его, наложницы и рабыни выстроились длинной чередой; слева встали морщинистые и седые, а справа тонкоствольные яблоньки, коим еще цвести, расти и наливаться жизненными соками. Конан глядел на это зрелище во все глаза.

Хан, ухватив его за плечо цепкими пальцами, подтолкнул к шеренге, к самому ее центру.

– Те, - он небрежно махнул влево, - пустые бурдюки, облезшие ослицы! А те, - он мотнул бородой вправо, - пока что годятся лишь собирать навоз да чесать мужчине пятки. Зато эти, - Бро Иутин с гордостью оглядел середину строя, - скучать не заставят! Хо, хо! Ловки, умелы и плодовиты, как весенняя степь! У каждой свой норов и своя прихоть, но чрева одинаковы: пальцем коснись, и проклюнется зерно. - Повернувшись к Конану, хан ухмыльнулся. - Вот ты и коснись, только не пальцем!

– Всех? - Глаза киммерийца метнулись налево, потом направо. Женщин, достойных упоминания, было не меньше тридцати, и он ощутил вполне понятную неуверенность в собственных силах.

– Ну, всех, не всех. - Протянул хан, - но хотя бы половины… Или, для ровного счета, двадцати. А дети мои последят, посчитают… Так, Санриз? - грозно сдвинув брови, он поглядел на воина в расшитом бурнусе. - Справишься, северянин, отпущу с миром; не справишься, завернут тебя в свежие шкуры, содранные с самых поганых ослов, перевяжут туго ремнями и оставят подсыхать на солнышке. За все хорошее, знаешь ли, надо платить, северянин!

Он расхохотался и хлопнул Конана по спине.

– Знаю! - Киммериец оглядел строй женщин, прикидывая, что здесь наберется два десятка красавиц ничем не хуже, а пожалуй и лучше, чем черноокая Сиявуш. Хан хиршей и в самом деле был силен и богат, куда богаче хана гизов, если мг пересадить к своему шатру такие цветы! И, судя по облику, их черным, каштановым, рыжим и светлым кудрям, белой, золотистой или смуглой коже, глазам, подобным агатам, изумруду или бирюзе, красавиц этих собрали из самых далеких мест, со всей Хайбории, из холодных северных стран и из тех краев, юных и восточных, что лежат за великой рекой Стикс и морем Вилайет.

Подумав об этом, Конан повернулся к владыке хиршей, чьи пальцы играли рукоятью кинжала, сказал:

– Видит Кром, даже в Шадизаре и Аренджуне не встречал я разом стольких годных под седло кобылиц чистой породы! Но где среди них та коринфянка либо аргосска, о которой толковал мне Сибарра? Та, за которую ты отдал тридцать ослов?

Бро Иутин презрительно пожал плечами.

– Этот Сибарра, крысиный ус, еще больший глупец, чем я полагал! Безухий осел! Всех меряет по себе! Богатства и сил хватает у него на жену, на пару морщинистых наложниц да трех черных рабынь из Куша, к коим можно приблизиться, лишь отвороти лицо! Таков он, и такими почитает остальных! Но я, сын мой, силен и богат, и я - хан гордо выпятил грудь, - платил за многих женщин цену тридцати ослов, покупая их в Стигии либо в Офире, в Шеме либо в Коринфии, или отнимая у караванщиков, проходивших по моим землям. Ты думаешь, я помню, кто тут откуда и сколько стоит? Да и к чему тебе это знать, северянин? Для тебя важней другое!

– Другое? Что? - спросил Конан, перемигиваясь с сероглазой светловолосой красоткой и одновременно делая знаки еще одной, с черными кудрями до пояса.

Бро Иутин с широкой улыбкой снова похлопал гостя по спине, вероятно, так же, как он хлопал и ощупывал своих племенных ослов.

– Самое важное для тебя, сын мой, встретить утро в моем шатре за чашей вина, а не на холмах, закатанным в сырые шкуры. Страшная смерть, клянусь милостью Митры! Солнце палит, шкуры сохнут, везде чешется, а не почесаться! Представляешь, сдохнуть, не почесавшись! Что может быть хуже!

И хан хиршей захохотал, забрав бороду в кулак.

Смерть в сырых ослиных шкурах Конана миновала. Утром он даже смог самостоятельно добрести до ханского шатра, отказавшись от помощи стражей. Их вчерашняя настороженность и враждебность сменилась восхищением; видно, хирши ценили мужскую силу и, после ночных подвигов гостя, были готовы доставить его к хану на уках. Но Конан отказался. Хоть колени у него подрагивали, в пояснице ломило, а перед газами расплывались радужные круги, он проследовал в черный шатер своим ходом, опустился на мягкую подушку и даже нашел в себе силы остаться в сидячем положении. Смуглые коринфянки и стигийки, белокурые немедийки и гандерландки, темноглазые туранки и офирки все еще окружали его незримым кольцом; ему казалось, что в ближайшие полгода он не сможет приблизиться ни к одной женщине на сотню шагов.

– Ну, Санриз? - спросил Бро Иутин, обратив взгляд на стража в расшитом бурнусе.