— Ладно, Маринкину перекрашу, — усмехнулся Котька. — С удовольствием. — Он взобрался на парту, хорошенько проутюжил ее своими крепкими желтыми ботинкам и поглядел на парту у среднего окна. — А еще до Алешкиной сейчас доберусь.

— Не надо, — остановился Грека. — Алешкину я сам.

Грека наконец отпустил меня и, с треском перешагивая с парты на парту, дошел до Алешкиной.

— Эх, — вздохнул он, — я ведь сам ее красил. Как старался! А теперь, Лешенька, получай! Вот так тебе, командир? Вот так… И так еще… — Грека и топтался на парте, и проворачивался на каблуке, и даже пинал краску.

Я догадывался отчего Грека так старается. Не может забыть, как срезались они тогда, в начале учебного года, с Алешей. Крепко срезались. Алеша и в четвертом и в пятом был командиром класса. Ребята его уважали. Не за силу, а за то, что в обиду никого не давал. И вот появился этот новенький — Грека. Рослый, сильный, а главное, нахальный. В первый же день захотел показать себя, чтобы все поняли, с кем имеют дело. Тогда-то и схлестнулись они. Алеша ни в чем не собирался уступать. И не уступил. До драки, правда, дело не дошло. Я тогда помешал. Но они и потом не раз схлестывались в школе. Грека все обещал закончить разговоры наедине, на улице. Да, видно, так и не решился. Алеша и других, и себя в обиду не даст. Не силой, так смелостью возьмет. Ничего не боится…

Пока Грека «перекрашивал» Алешину парту, во мне словно какой-то бесенок зашевелился. Эх, раз пошла такая пляска, тогда и я потанцую! Перепрыгнул я на другой ряд, по своей парте прошелся, а тут и предпоследняя — Грекина. Своими подметками-гармошками я истоптал ее всю, живого места не оставил.

— Эй, эй! — окрысился Котька. — Потише. Это наша с Грекой парта.

— Потому и стараюсь! — ехидно ответил я.

— Чего-чего?! — Котька выкатил круглые серые глаза.

— Темнота! — с удовольствием повторил я Грекино словцо. — Понимать надо. Если вашу парту не тронуть, то сразу догадаются, чья это работа.

— Во, академик! — одобрил Грека. — Давай, давай, пляши!..

Спустя несколько минут в классе не осталось ни одной парты, на которой не было бы наших следов.

Потом, сидя на полу, мы долго очищали от краски подметки ботинок. Особенно мне досталось. Краска забилась между острыми ребрышками подметок. Даже ботинки пришлось снять. Хорошо, что у Греки нашлись спички и перочинный нож. Ножом Грека счищал краску ловко и быстро, словно не впервые занимался подобным делом. Он и мне помог. Глянул, что я спичкой наковырял, и поморщился:

— Эх, руки-крюки! С такой работой и влипнуть недолго. Дай-ка.

Грека чистил ботинки, а я сидел и смотрел на него. Теперь у меня было время подумать, что мы натворили. Да, шум в школе будет немалый. Ботинки эти теперь мне носить никак нельзя. Маме вот что сказать? Скажу: малы стали, нога выросла. А надену другие — тогда уж не придерутся. Никто же не знал, с рубчиками у меня были подметки или без рубчиков. Только Грека сегодня и увидел по отпечаткам. Но Грека не скажет. И Котьке незачем болтать. Теперь мы все одной ниточкой связаны. Одной ниточкой… Я тяжело вздохнул.

— Получай, — Грека протянул ботинки. — Как новенькие!

Действительно, на подметках почти не было заметно следов краски. Мне бы так не вычистить.

Когда я обулся, Грека на цыпочках прошел к двери и Прислушался к тишине.

— Кажется, никого… — сдерживая дыхание, сказал он.

Я увидел торчавший в замке ключ «подумал: «Как Грека мог узнать, что его ключ подходит к этой двери? И вообще, его ли это ключ?» Но опрашивать не было времени. Грека повернул ключ и осторожно высунул голову. И снова, не вглядываясь, махнул нам рукой.

Как стучало сердце! Бывает: бежишь быстро, долго, устаешь, едва с ног не валишься, а все же сердце так не стучит. А тут сложно вырваться хочет из груди. Ведь теперь мы были все равно как преступники. В любую секунду могла появиться техничка или какая-нибудь учительница (сверху, на третьем этаже, слышались голоса — в зале наряжали елку), и она бы наверняка обратила на нас внимание. А может, и заподозрила бы что-нибудь. Лицо у меня горело, а краснощекий Котька был сейчас морковного цвета. И сам Грека волнуется, хотя и старается не показать вида.

Но, кажется, все обошлось. И коридор миновали, и по лестнице спустились без приключений. А вон и парадная дверь. На улицу. На свободу!

С огромным облегчением вдохнул я морозный воздух. В глаза ударил яркий солнечный свет. Солнце висело будто на том же месте, над крышей пятиэтажного дома.

Котька приподнял рукав желтой синтетической куртки.

— Работнули в темпе! — Он засмеялся каким-то нервным, радостным смехом. — Операция длилась сорок пять минут. Еще и на каток успеем. Шайбу погоняем…

— Прикрой рупор! — оборвал Грека и положил свои руки нам на плечи. — Эх, друга мои, люблю вот такие дела. Настоящим парнем себя чувствуешь… Сорок пять минут, говоришь? Точно, как раз школьный урок. А кто был учителем на этом уроке? Ну?.. — Грека сдавил мне плечо, будто требуя ответа.

— Ты, что ли? — не очень уверенно сказал я.

— Правильно, я. И не то что ваша Ириночка: «Сегодня, ребятки, мы познакомимся с обитательницей болот — лягушкой». Болтовня для маленьких! А я вас учил смелости, риску. Настоящего парня без этого не бывает…

Бели признаться честно, то в эту минуту Грека мне нравился. Настоящий парень! Этого мне никогда не хватало. Это самое больное мое место. Неужели я все-таки становлюсь настоящим парнем?.. Мы шагали по солнечной улице не спеша, вразвалочку. И мне приятно было чувствовать на плече тяжелую Грекину руку. Что там ни говори, а рука ело была верная, надежная. Теперь я уже спокойно хожу по улице, во дворе. Я не боюсь, что кто-то меня тронет или, как прежде, обзовет обидной кличкой Блоха. Кто посмеет? Да никто. Всем уже известно: Грека за меня любому пацану голову открутит.

— Побалуемся? — сказал Грека и достал пачку сигарет.

Раньше он не однажды предлагал нам закурить. Котька курил. Я же все отнекивался. А сейчас совсем неожиданно для себя самого кашлянул и небрежным голосом сказал:

— Побалуемся!

Через несколько минут мы стояли возле кафе «Минутка», что в центре города, на шумном перекрестке.

За огромными квадратными окнами, с наклеенными серебряными снежинками и Дедом Морозом, лихо катившем на тройке лошадей, за волнами золотистых, прозрачных штор угадывались столики на косых ножках и люди вокруг них.

В этом кафе я был всего один раз, с отцом и Лидушкой — моей сестрой. В прошлом году были. Отец тогда только из экспедиции приехал и вое расстраивался, что я такой худой и бледный. Он взял мне две порции пельменей и чашку кофе. И сказал, чтобы я все съел. И я, правда, съел. Сам удивился. А Лидушку и упрашивать не надо было. И пельмени слопала, и пирожное. Она у нас как пышка. Мама говорит: смешать меня и сестру, разделить поровну — и будет нормальный ребенок. Когда Лидка пристает ко мне со всякими вопросами и мешает читать, я злюсь и кричу:

— Уходи, Лидушка — толстая пампушка!

Так называть сестренку я придумал давно, года четыре ей было. Тут, по-моему, ничего обидного нет. А она сразу же невзлюбила прозвище. Просто из себя выходит.

Я потому про Лидушку вспомнил, что с отцом и с ней именно в этом кафе были. В углу сидели. За столиком. Точно, эти столики. И ножки — тонкие, косые. А сами столики блестящие, голубые. Как парты в нашем классе. Подумал я о партах, и снова как-то нехорошо стало. И времени уже много. Мама, наверное, дома ждет…

Греке что! Греку никто не ждет. Вот, пожалуйста, открывает тяжелую стеклянную дверь. Открывает, как хозяин, как свой человек.

— Смелей. Я угощаю!

Мы с Котькой зашли. Я мигом узнал и длинный, не очень высокий зал с квадратными деревянными люстрами, и стены с развешанными огромными цветастыми тарелками, и столики голубые. Тоже блестят, как парты…