Наконец после пространных общих рассуждений Абеляр обращается лично к Элоизе: «Обращаюсь к тебе одной, к тебе, чья святая непорочность, совершенно очевидно, обладает великой силой перед Господом, к тебе, которая первой должна оказать мне помощь в испытаниях и бедствиях, преследующих меня». Итак, вся любовь Элоизы должна быть сосредоточена и высказана в молитве за него, которую Абеляр просит возносить Богу, молитве, которая представляется ему единственно возможной формой взаимоотношений. На этом он завершает свое послание, напомнив о том, что в Параклете она и другие монахини в те дни, когда он бывал там, ежедневно в положенные часы завершали молитвы особой молитвой за того, кто был основателем их монастыря, то есть за него, за Абеляра. Далее он советует им читать молитву, еще более уместную в данных обстоятельствах: «Не оставь меня, Господи, Отец и Владыка жизни моей, чтобы не пасть мне перед моими противниками и чтобы не радовался враг мой моей погибели. Охрани, Господи, Твоего раба, возлагающего на Тебя надежды…» И наконец, Абеляр сообщает Элоизе о своей последней воле, о своем последнем желании, которое надлежит исполнить после его смерти: «Тело мое, где бы оно ни было погребено или брошено, пусть будет вашими заботами, умоляю вас, перенесено на ваше кладбище, чтобы вид моей могилы побуждал наших дочерей, наших супруг во Христе, чаще возносить за меня молитвы к Господу». Призыв возвыситься над чисто человеческой земною любовью не мог быть выражен ясней и полней. «О чем еще я прошу вас более всего и прежде всего, так это о том, чтобы вы пеклись о спасении моей души столь же рьяно, как вы сейчас заботитесь о моем теле, терзаясь от того, что ему грозят опасности».

«Такова по сему поводу жалоба нашей Элоизы, которую она произнесла передо мной и которую она часто повторяла себе самой: „Если не может быть спасения без раскаяния в грехе, совершенном прежде, то нет для меня никакой надежды. Ибо радости, что мы вкушали вместе, были мне столь сладки, что при воспоминании о них я испытываю лишь удовольствие“».

Несомненно, по мысли Абеляра, диалог был закончен навсегда. Чего же еще желать? Письмо в ответ на письмо, просьба в ответ на просьбу… Он сумел с бесконечным тактом сгладить все, что в исполненном отчаянии послании Элоизы говорило о страданиях и страсти; крик души под его воздействием превращался в молитву; Абеляр полагал, что он обладает достаточной властью над душой Элоизы, чтобы убедить ее в необходимости верно следовать тем путем, который он для нее начертал и который он ей указал. Разве не объяснил он ей, как ненадежна и подвержена случайностям жизнь того, кого она любила, разве не направил он ее внимание, сосредоточенное на его персоне, на путь, более соответствовавший реальностям земным и небесным?

Но Абеляр не подумал о том, что тем самым он дал повод для других тревог, которые могли стать — и стали — источниками новых излияний чувств. Невозможно читать письмо Элоизы, не учитывая, какой ответ ей предстояло получить от Абеляра, и наоборот, — ведь если в первых письмах два уровня общения были еще различны и разницу эту легко заметить, то совершенно ясно, что впоследствии, при продолжении переписки Абеляр волей-неволей был вынужден «снизойти» до уровня Элоизы и согласиться на ее условия и на ее уровень.

Второе свое письмо Элоиза начинает с того, что еще раз демонстрирует свое искусство, чисто женское, которое может повергнуть «партнера» в замешательство; здесь она проявляет себя почти как светская женщина, мирянка, — владея ситуацией, в которой многие представительницы ее пола почувствовали бы себя весьма затруднительно, она вдруг принимается умело разбирать эпистолярный стиль того, кто написал ей письмо: «Удивляюсь я, о мой единственный, что вы, пренебрегая правилами эпистолярного стиля и пренебрегая естественным порядком вещей, взяли на себя смелость в самом начале письма, в приветствии, поставить мое имя прежде вашего, то есть поставить женщину впереди мужчины, жену — впереди мужа, служанку — впереди хозяина, монахиню — впереди монаха и священника, диаконису — впереди аббата». Правда, эта искусственная уловка как бы маскирует еще один ловкий ход Элоизы: ведь она, приводя целый ряд антитез, незаметно, но упорно противопоставляет себя Абеляру. И надо заметить, ее униженная поза смиренной просительницы (это она подчеркивает постоянно) представляет собой не что иное, как еще один способ требовать своего; ведь что бы ни случилось, перед Богом и людьми они — муж и жена, и что бы ни случилось, тот уровень, на который Абеляр отказался спуститься, все же их общий уровень. Кстати, у Абеляра не было никаких иллюзий по поводу истинного значения сего «протеста»: «Относительно той формулы приветствия, прибегнув к коей, я, по вашим словам, нарушил установленный порядок, то я всего лишь, поймите это, сделал все так, чтобы это было сообразно вашей мысли. Разве не существует общественного правила и разве не сказали вы сами, что при написании некоему лицу, занимающему по отношению к нему вышестоящее положение, человек указывает имя этого лица первым? Итак, знайте же, вы для меня — лицо вышестоящее, вы стали моей повелительницей, став супругой моего Владыки».

По поводу этого первого вопроса, вроде бы незначительного и не таившего в себе никакой опасности, Абеляр пустился в долгие рассуждения и привел пространное описание Христовой супруги из Священного Писания. «Правда, — пишет он, — слова эти употребляют обычно при описании души созерцательной, проводящей жизнь в молитвах и самосозерцании, которую и именуют особо супругой Христа. Однако же само монашеское одеяние, которое вы носите, свидетельствует о том, что они совершенно точно приложимы и к вам». Еще и еще раз возвращаясь к образу, довольно часто фигурировавшему в письмах и высокодуховных беседах того времени, Абеляр восклицает: «Сколь счастливые изменения претерпели супружеские узы! Вы, когда-то жена несчастнейшего из людей, оказались вознесены и удостоились чести разделить ложе с Царем царей, и эта беспримерная, не знающая себе равных честь поставила вас не только выше вашего первого супруга, но и выше всех служителей этого Царя царей». Под пером Абеляра теснятся образы из Песни песней — на протяжении всего XII века эта замечательная библейская поэма как бы лежала в основе всех сочинений, посвященных проблеме милосердия и божественной любви.

«Еще одно, — пишет далее Элоиза, — удивило и взволновало нас. Ваше письмо, которое должно было принести нам некоторое утешение, только усилило нашу боль, рука, которая должна была бы осушить мои слезы, только поспособствовала тому, чтобы этот источник забил с новой силой. Кто из нас смог бы без слез, в самом деле, выслушать то, о чем вы пишете в конце письма: „Если случится так, что Господь предаст меня в руки моих врагов и если мои торжествующие победу враги предадут меня смерти…“ Избавьте нас от слов, которые делают несчастнейшими тех, уже и так столь несчастных женщин, не отнимайте у нас до смерти то, чем мы только и живем». На что Абеляр ответил так: «Почему вы обвиняете меня в том, что я позволил вам разделить мои тревоги, если это вы сами своими настоятельными просьбами заставили меня это сделать!»

Его ответное письмо на второе послание Элоизы отмечено некоторой жесткостью, вероятно, преследовавшей цель как-то исправить, «выровнять» при свете доводов рассудка те излияния и всплески эмоций, что остались как раз на уровне чувственности.

Элоиза продолжает: «Ты пишешь о своей смерти так, словно мы сможем пережить тебя! Пусть Господь не забудет своих покорных служанок и не допустит, чтобы они пережили такую потерю! Да не оставит Он нам жизнь, которая окажется для нас более непереносима, чем любая смерть! Одна мысль о вашей смерти для нас уже смертельна!»

Абеляр же на эти слова отвечает так: «Если вы не можете найти для меня места в вашем счастье, то я не понимаю, почему вы желаете, чтобы моя столь несчастливая жизнь продолжалась, и не желаете мне смерти, которая для меня скорее высшее счастье, блаженство… Какие муки ожидают меня за пределами этого мира, мне неведомо, но мне ведомо, от каких мук я буду избавлен… Если вы меня действительно любите, то вы не найдете ничего дурного в моих постоянных мыслях о смерти. Более того, если вы питаете какие-либо надежды на то, что по отношению ко мне будет проявлено божественное милосердие, то вы пожелаете увидеть меня избавленным от испытаний этой жизни с тем большим пылом, чем очевиднее для вас их нестерпимость».