Быть может, Абеляр приближался к Парижу в небольшой группе школяров. Школы Парижа еще только обретали известность и доброе имя; да, разумеется, школа Нотр-Дам-де-Пари собора Парижской Богоматери существовала уже давно, основана она была, вероятно, еще во времена правления королей из династии Каролингов, но только в конце XI века, совсем незадолго до прибытия в

Париж Абеляра, стал нарастать поток школяров, желавших продолжить образование в Париже. Так, известен лотарингец Ольбер, ставший впоследствии аббатом в Жемблу и обучавшийся в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре; известен и некий Дрогоний, который, вероятно, преподавал в одной из школ на острове Сите; совсем близко к Абеляру по времени шла молва и об уроженце Льежа по имени Губальд, преподававшем в школе на холме Святой Женевьевы; известно также и то, что земляк Абеляра бретонец Роберт д’Арбриссель тоже прибыл в Париж, чтобы совершенствоваться в науке, которую мы называем словесностью, или филологией. Но только с появлением в Париже прославленного диалектика Гийома из Шампо и самого Абеляра в качестве учителя утвердилась слава Сите как средоточия учености. Поэт Ги де Базош, живший во второй половине XII века, утверждал, что Париж выбрали в качестве места жительства семь сестер, то есть семь муз искусств, а англичанин Готфрид Винсальвский, живший чуть позднее, сравнивая Париж и Орлеан, заявил:

«Париж в области искусств распределяет хлеб, коим питают сильных, Орлеан же питает своим молоком тех, кто еще лежит в колыбели».

Современник Абеляра, Гуго Сен-Викторский в одном из своих трактатов, написанных в форме диалога, нарисовал очень живую картину, изображающую толпу парижских школяров и ту страсть к познанию, тот пыл, что ими движет:

— Повернись в другую сторону и смотри.

— Я повернулся и смотрю.

— Что ты видишь?

— Я вижу много школяров. Толпа их велика; я вижу здесь людей всех возрастов: детей, подростков, юношей, стариков. И изучают они разные дисциплины. Одни учатся произносить новые звуки и издавать необычные слова. Другие прилагают усилия к тому, чтобы познать правила склонения слов, их состав, их образование, сначала их слушая, а затем многократно повторяя вслух и про себя, как бы записывая их в памяти. Другие трудятся над восковыми табличками, выводя на них при помощи стилей [11]буквы. Другие рисуют разнообразные фигуры, чертят линии, набрасывают контуры различных очертаний и разных цветов, уверенно водя перьями по пергаменту, ибо руки их тверды. Другие же, горя более пылкой страстью и побуждаемые большим усердием, ведут между собой споры о важных вещах, по всей видимости, взаимно и обоюдно стремятся одержать победу над соперником при помощи изворотливости ума и изощренных аргументов. Я вижу также и тех, кто занят вычислениями. Другие, пощипывая пальцами струну, натянутую на деревянной подставке, извлекают разнообразные мелодии; иные объясняют, что означают разнообразные линии и рисунки, что есть такое меры длины и объемов; другие описывают расположение светил и их ход по небосклону и объясняют при помощи разнообразных инструментов явления, происходящие на небесах, и вращение планет; есть и такие, кто рассуждает о природе растений, о телосложении человека, о его свойствах, о различных особенностях и действиях.

Такова была среда, в которой Абеляру предстояло найти свое место, и, конечно же, это место было среди тех, «кто шел на приступ» секретов изворотливости ума и изощренной аргументации, то есть среди диалектиков. Если он прибыл в Париж, то не за тем ли, чтобы услышать самого прославленного из них — мэтра (магистра) Гийома из Шампо? И здесь надо представить слово ему самому, потому что никто лучше не сумеет столь кратко и в то же время полно описать жизненное поприще школяра, которое очень быстро превратится в жизненное поприще учителя.

«Я провел какое-то время в его школе. Сначала он принял меня хорошо, но вскоре я не замедлил стать ему неприятным и неудобным, ибо я старался опровергнуть некоторые из его идей и так как я, не боясь вступать с ним в спор, иногда имел преимущество и побеждал его. Подобная отвага и дерзость возбуждали гнев у тех из моих соучеников, что почитались первыми, и гнев их был тем сильнее, что я был младше их по возрасту и так как я пришел в школу позже всех. Так начались мои бедствия, которые продолжаются и по сию пору».

Конечно, надо обрисовать сцену, на которой происходили события, и действующих лиц. Итак, имелся преподаватель, пользовавшийся хорошей репутацией, можно даже сказать, прославленный; имелись ученики, теснившиеся вокруг наставника; и вот появился новичок, в котором остальные ученики сразу же усмотрели лицо подчиненное, того, кем можно помыкать, и того, кто будет смиренно все сносить; но предполагаемый смиренник не замедлил выказать свой независимый нрав и вызвать к себе всеобщую ненависть, ибо он прерывал всех (в том числе и учителя), кстати и некстати, постоянно оказываясь зачинщиком состязаний в красноречии и в рассуждениях, которые приводили всех в раздражение, тем более что он часто выходил из них победителем. В среде учеников начались «разброд и шатания», начался раскол, ибо прилежные ученики встали на сторону наставника, другие же, более независимые, более отважные и дерзкие, приняли сторону новичка, и вот уже там, где еще совсем недавно царили согласие и безмятежный покой, возникает всеобщее замешательство, воцаряется смута.

Абеляр, констатируя тот факт, что именно тогда началась череда его бедствий, совершенно прав: на протяжении всей своей жизни он будет для других человеком докучливым и несносным, тем, кто вечно спорит и приводит неопровержимые доводы, кто всем надоедает, ко всем пристает и всех раздражает, кто повергает многих в отчаяние. На протяжении всей своей жизни он одновременно будет возбуждать противоположные чувства: восторг и негодование. Разумеется, именно таким неудобным людям, именно таким «возмутителям спокойствия» человечество и обязано своими самыми значительными и неоспоримыми успехами. Но замечательные качества и дарования Абеляра несколько «подпорчены» непомерной его самоуверенностью. Кстати, подобная вера в себя, подобное тщеславие и кичливость относятся как раз к тому разряду недостатков, что любой преподаватель, наставник не прощает молодым людям, когда те бросаются в наступление и атакуют его престиж, то есть покушаются на самое для него драгоценное. Короче говоря, Абеляр был «постылым, ненавистным» учеником, и Гийом из Шампо реагировал на него так, как будут реагировать в будущем на таких учеников и студентов все университетские преподаватели: он проникся к нему ненавистью и ненавидел его так, как умеют ненавидеть интеллектуалы — яростно, упорно и неизменно.

Чтобы все отчетливо представить, надо постараться мысленно поставить себя в условия, в которых в эпоху Абеляра осуществлялось преподавание. Следует заметить, что между лекциями в том виде, что существуют сегодня в наших университетах, когда преподаватель говорит, а студенты делают записи, и уроками (или лекциями) в средневековых школах нет ничего общего. Чтобы представить себе царившую во время тех занятий атмосферу, скорее надо вспомнить о семинарах, что постепенно входят в практику во Франции в подражание университетам «англо-саксонских стран», где сохранились некоторые традиции, унаследованные от университетов Средневековья. На таких занятиях между наставником и учениками происходило то, что мы называем сегодня «диалог», — взаимный обмен мнениями. Кстати, процесс обучения неотделим в данном случае от процесса исследования, научного поиска; процесс обучения является как бы отражением процесса исследования и порождает ответную реакцию; всякая новая идея тотчас же становится предметом изучения, критики и споров, в ходе которых она видоизменяется и из нее произрастают новые побеги мысли; можно сказать, что динамизм в области философии тогда был весьма схож с тем динамизмом, что наблюдается сегодня в различных областях техники.

В основе подобного процесса обучения лежит чтение и изучение некоего текста, «lectio», а преподаватель — это тот, кто «читает». Данная практика наложит на систему преподавания столь глубокую печать, что и поныне на наших факультетах существует звание или должность «лектор». Соответственно, «читать» означает «преподавать» — именно в таком смысле следует понимать этот термин, когда заходит, скажем, речь о том, что в XII веке некоторые епископы запретили «читать» Аристотеля, то есть опираться на его наследие в системе образования; надо все же заметить, что этот запрет имел совсем иной смысл, чем запрет, налагавшийся особым списком запрещенных католической церковью книг, который появился в истории Церкви только в XVI веке.