О неустроенности своего положения Бунин писал брату 25 ноября 1891 года: «Меня сильно занимает мысль — куда мне пристроиться. При благоприятных условиях — я убежден, что смогу приготовиться в какое-нибудь высшее учебное заведение. Это необходимоуже потому, что иначе — то есть без дела — я совсем погибну от сознания идиотского существования. Как это устроить, когда нет никаких средств (я писал уже тебе, что окончательно разошелся с „Орловским вестником“ — нелепая ревность заставила Бориса Петровича (Шелихова. — А. Б.) сказать мне „мерзавца“)? Как же жить? Куда поступать лучше?.. Подробно хотелось бы поговорить с тобою об этом, да не в письмах — не умею, — а лично. Пиши, ради Бога, скорее — и, в частности, о том, приедешь ли ты домой и когда?

Теперь я поселился в Орле, нашел квартиру (Воскресенский переулок, д. Пономарева, кварт, г-жи Шиффер) за 20 рублей со столом и зажил тихо и спокойно… пока… Хожу в библиотеку, доканчиваю „афоризмы Щедрина“, читаю с Варею по вечерам… (Представить себе ты не можешь, как я заразил ее разными идеями! (серьезно!), статьями Цебриковой по женскому и моральным вопросам, Скабичевским, Кавелиным, Шелгуновым и т. д.)» ^[67] .

Позднее Бунин писал:

«Я все же немало читал тогда — то, что попадалось под руку. Иногда пытался читать то, что в то время полагалось читать „для самообразования“, записал, что „надо прочесть“, и так и не прочел: Блос — „Французская революция“, Шильдер — „Александр Первый“, Трачевский — „Русская история“, Мейер — „Мироздание и жизнь природы“, Ранке — „Человек“, Кареев — „Беседы о выработке миросозерцания“, что было уже глупее всего… В старых журналах нахождение любимых стихов, давно знакомых по сборникам, но тут напечатанных впервые, давали великую радость: тут эти строки имели особенную прелесть, казались гораздо пленительнее, поэтичнее по их большей близости к жизни их писавшего, по представлениям о том времени, когда он только что передал в них только что пережитое, по мнимому очарованию тех годов, когда жили, были молоды или в расцвете сил Герцен, Боткин, Тургенев, Тютчев, Полонский… и вот это время воскресало, — я вдруг встречал как бы в самую пору создания это знакомое, любимое…» ^[68]

В конце 1891 года вышел первый сборник стихов Бунина — приложением к газете «Орловский вестник» ^[69] . Стихотворение «Не пугай меня грозою» из этого сборника включалось Буниным во многие последующие издания.

В марте 1892 года Бунин, как видно из его писем В. В. Пащенко ^[70] , временно работал в Полтаве у брата, заведовавшего статистическим бюро земской управы. Он собирался также отправиться работать в Москву. 13 апреля 1892 года он сообщил В. В. Пащенко:

«Сегодня, Варюшечка, я получил место в Москве, в ветеринарном статистическом бюро. Работа будет временная, жалованье — один рубль в день. Решил туда ехать двадцатого. Но сегодня же пришлось перерешить, — ехать сегодня и ехать черт знает каким окольным путем — через Минск; у супругов Женжуристов (друзей Буниных в Полтаве. — А. Б.) произошла развязка — они разошлись. Лидия Александровна (Л. А. Женжурист, дочь политического ссыльного Макова. — А. Б.) уезжает навсегда из Полтавы, к родным, в Минск, и вот я везу ее, потому что она еле жива» ^[71] .

Но планы Бунина изменились, и он вернулся в Орел, где была Пащенко. 19 мая 1892 года он писал брату Юлию:

«…С Варей мы расходимся окончательно. Мое настроение таково, что у меня лицо как у мертвеца, полежавшего с полмесяца. Помоги же мне ради Бога. Вот слушай. Я писал тебе, что мы ездили с ней к отцу; она осталась, была с ним, разговаривала и после меня и вернулась совсем больная и расстроенная с предложением, чтобы мы разъехались на год. Отец этого требует, хочет, чтобы мы сошлись только тогда, когда у меня будет определенное положение. Он плакал, просил ее об этом, она дала ему слово и стоит на этом предложении. Она говорит, чтобы я уезжал, нашел место, постарался найти и ей и через год мы съедемся. Я принять этого ни за что не могу. Я довольно ждал, я уже второй год слышу колебания, такое предложение оскорбительно мне донельзя, я не могу вследствие такого предложения верить, что она меня любит. Расстаться с любимым человеком еще на год, когда уже дело тянулось два года — это не любовь!

Она, — я думаю, я убежден, — сама боится, что я не буду работать, что у нас будет нужда… Но я этого не могу — я уже несколько раз сказал, что мы расстанемся, но только навсегда. Богом клянусь, это уж лучше!

Я наконец даже уступал, предлагал, что я согласен ждать совместной жизни, но буду жить в Орле, буду работать сперва в редакции, а потом в Управлении Орловско-Грязской дороги (которое переходит в Орел и в котором обещают мне место), и будем жить так, как до сих пор жили — то есть она будет ходить ко мне. Но она и на это не согласна! Она говорит, что, исполняя желание отца, она не может сделать это… а если и согласится, то этакая жизнь будет ей тяжела. Этакое хождение друг к другу в гости нам уже давало себя знать — это, действительно, тяжело, не удовлетворяет… Так вот она говорит, что ей будет и теперь также тяжело. Теперь я решительно не знаю, что делать, не знаю, чем уговорить ее, и… единственно что могу предложить — расход! Да, непременный!.. Она тоже проплакала вчера целый день. Что делать? Скажи? На такой компромисс я не пойду, ни за что! Чего она боится? Что изменится, если мы поселимся под одной кровлей? Ведь детей у нас не будет!» ^[72]

Насколько тяжело было Бунину, видно из письма Варвары Владимировны Ю. А. Бунину от 8 июля 1892 года:

«Дорогой Юлий Алексеевич!

Когда вы были здесь, у меня не раз являлось желание поговорить с вами серьезно, но все как-то не удавалось, да и во мне самой теплилась надежда, что все переменится, пойдет лучше, глаже, теперь же, все взвесив, я собралась с духом и пишу вам.

За последнее время особенно часты и резки стали наши ссоры с Ваней; сначала я и сама придерживалась пословицы: „милые бранятся“, и каждая наша ссора кончалась хорошим миром, теперь же эти ссоры участились, и мы, буквально, миримся для того, чтобы вновь поссориться. Вам покажется странным, что я не поговорила об этом с вами лично, это потому, что перед самым вашим приездом сюда Иван мне поклялся, что он будет верить мне, перестанет изыскивать предлоги для ссор… Я всему этому еще раз поверила, но, конечно, напрасно: на другой же день мы поссорились, и поссорились серьезно. Так длилось больше месяца; теперь я уже не верю ни его обещаниям, ни клятвам…

Поверьте мне, что я его очень люблю и ценю как умного и хорошего человека, но жизни семейной, мирной у нас не будет никогда. Лучше, как мне ни тяжело, теперь нам разойтись, чем через год или полгода. Это, согласитесь, будет и труднее и тяжелее. Сама я не могу этого ему сказать, потому что достаточно мне принять серьезный тон, чтобы у него явилось озлобление, он начинает кричать на меня, и дело кончается истерикой, как, например, вчера, когда он бросился на пол в каменных сенях и плакал, как в номерах „Тула“, где он в порыве раздражения хотел броситься из окна. Все это невыразимо угнетает меня, у меня пропадает и энергия, и силы…

Я вам уже говорила, что он не верит мне, а теперь прибавлю, что он и не уважает меня, а если и утверждает, то только на словах. Он мне толкует о моей неразвитости, — я знаю это сама, — но к чему же принимать такой холодный, обидный, саркастический тон?! Он говорит беспрестанно, что я принадлежу к пошлой среде, что у меня укоренились и дурные вкусы, и привычки, — и это все правда, но опять странно требовать, чтобы я Их отбросила, как старые перчатки… Если бы вы знали, как мне это все тяжело! Верьте мне, что я вовсе не хотела водить его за нос, по его выражению, я все время, решив окончательно жить с ним, старалась примениться к нему, к его характеру, но теперь вижу, что сделать этого не могу. Пока еще мы можем мириться и любовно относиться друг к другу, но и это стали только минуты, а будет мало-помалу остывать наша любовь, все это выплывет ярче и резче. Пусть он поживет хоть год без меня; может быть, у него сгладятся все эти шероховатости и он будет терпимее, и тогда я с удовольствием пойду с ним, — но теперь, теперь не могу… Пишу я вам, голубчик, потому что сама я этого не скажу Ивану: он меня пугает самоубийством, поэтому я бы очень хотела, чтобы вы сами сказали ему это: вы не допустите его ни до какого сумасбродства, если только это отчаяние искренно в нем, в чем он заставил меня сомневаться. Скажите ему, что вы за последний приезд убедились, что я не гожусь ему в жены, что ему нужно жену и более образованную, и развитую, говорите, что хотите, но только повлияйте на него. Если же он вернется ко мне, то я опять уступлю ему, мы, пожалуй, и сойдемся, но только я не жду добра ни для себя, ни для него. Я и ранее видела эту разницу между нами, но, повторяю, я думала, что это все стушуется при нашей любви. Все мои надежды рухнули, и теперь я прошу помощи от вас. Вызовите его телеграммой под предлогом, что ему готово место, по вашему письму он не поедет, а надо, чтобы он ехал сразу, пока у меня хватит сил не остановить его. Там, в Полтаве, вы ему все объясните, разубедите его, или же я пришлю туда лаконическое письмо, в котором я ему пока напишу, чтобы он поступал на место, успокоился бы, и тогда я приеду, а там будет видно дело. Сразу же разорвать с ним — это будет тяжело для него. Впрочем, обдумайте, напишите, я поступлю по вашему совету. Только вызовите его туда, он здесь ведь без места и терзается сам, и мучает меня.