В тайнике я по-настоящему страдала клаустрофобией. Я чувствовала себя больной от стен этого ужасного желтого цвета, от этого разлагающегося поролона, мне было то слишком холодно, то слишком жарко в этом сыром погребе, у меня болели зубы. Я пожаловалась ему один раз, всего один раз, потому что он мне ответил: «Если у тебя болят зубы, я их вырву…»

У меня на два года позже менялись зубы. Некоторые молочные зубы еще только должны были выпасть, мне их вырывали, и теперь оставалось четыре, которые надо было удалить. Новые зубы росли, а у них не было места. Я чуть не кричала от зубной боли, и поскольку хлеб был всегда плесневелый, а консервы противные, я нажимала на «Ник-Нак», жесткое печенье, от которого у меня болели десны. Я чуть не плакала, так мне нужна была зубная щетка, но он давал мне ею пользоваться, только когда я поднималась на второй этаж. Это значит, когда он уезжал «в командировку», я вообще не могла чистить зубы. Также я не могла постирать свои трусики, эта возможность предоставлялась мне только наверху, в ванной комнате. Если я использовала воду из канистры, чтобы хотя бы их прополоскать, то у меня не хватало воды для питья. То же самое было и с умыванием лица: у меня не было ничего, ни мыла, ни туалетной рукавички, ни полотенца. Иногда я наливала немного питьевой воды в чашку, чтобы освежить лицо, я вытиралась простыней, которой был накрыт этот жалкий матрас, но все равно чувствовала себя все более и более грязной.

Я все время мечтала о домашней ванне, о хорошо пахнущем мыле и таком чистом и пушистом махровом полотенце… Я спрашивала себя порой, что бы подумали мои родители, если бы увидели меня в этом состоянии, если бы они только знали, как я страдала от этого отталкивающего первобытного мытья, которое меня отнюдь не делало чистой.

Но самое худшее было, когда этот маньяк уезжал, — это наличие гигиенического ведра. Это был кошмар. Я могла его вылить только тогда, когда он возвращался. Если он уезжал на шесть дней, то оно стояло рядом со мной все шесть дней. Я могла лишь в мыслях поносить его, даже если у меня и было желание стучать в стены. В его отсутствие тишина была почти абсолютной. На случай, если «кто-нибудь из банды» или сам шеф могут войти в дом. «Он сможет тебя услышать!»

В действительности мне достаточно было сильно закричать, чтобы меня кто-нибудь услышал. Дверь на лестницу, ведущую в подвал, была всегда закрыта. Но этого правила о соблюдении тишины, к сожалению, я придерживалась до самого конца, настолько я была пронизана страхом. Я полагаю, как и те, кто был здесь до меня.

Однажды, не знаю точно когда, чтобы занять время и забыть, что он придет за мной вечером, чтобы «оттягиваться», я снова решила перерыть весь тот хлам, главным образом потому, что он запретил мне это делать. Мне уже надоело переписывать фразы, осточертело играть в эту идиотскую игру, мне уже все надоело, и самое главное — я не выносила его самого. Я захотела сделать ему назло: «Ах, так ты не хочешь, чтобы я совала нос в твои вещи? Тогда я как раз это и сделаю!»

Я перекапывала все с осторожностью, чтобы он ничего не заметил. Там были части компьютера. Много картонных коробок, которые я оставила в сторонке, потому что они были наставлены друг на друга чуть не до потолка. Если бы я потянула за одну, остальные посыпались бы мне на голову. В этой клетушке было трудно поворачиваться, потому что балка, поддерживающая рельсы, по которым скользила двухсоткилограммовая дверь, ограничивала мои движения. Но рядом со мной находилась коробка из-под обуви, набитая разными бумагами. Я не проводила систематических раскопок, потому что боялась его внезапного прихода. Я случайно наткнулась на блокнот, о котором я совсем не подозревала, что он может иметь отношение к моему похищению. На нем было имя Мишель Мартен. Его жена, мать его двоих детей, но, главное, его сообщница. Но в тот момент, разумеется, это мне ничего не говорило.

Также я нашла три фотографии обнаженной девочки, плохого качества и снятые с низкой точки. Я тотчас же узнала себя: «Это же я!»

Да, это была я в его комнате. Лицо испуганное, опухшие от слез глаза, тело покрыто красными пятнами. Я была еще под воздействием препаратов, это было в первый или второй день, точно не помню.

Я хотела их порвать, но подумала, что, если он придет за ними и не найдет их, я рискую нарваться на большие неприятности. Я их только перепрятала в другое место, в надежде, что, если я когда-нибудь вырвусь из этого ада, я их найду и уничтожу. Мне было так жалко смотреть на себя там, меня едва можно было узнать.

В этой коробке из-под обуви были еще какие-то бумаги, ключи, футляры для ключей. Других фотографий не было. Ключами я не могла воспользоваться в своем тайнике. Я хорошо знала ключ от входной двери, я часто смотрела на него издали.

Я говорила себе, что здесь ничего нет, одни пустяки, которые не смогут скрасить мою жизнь в этой крысиной норе. Поднимаясь с пола, я заметила странную маленькую коробочку, спрятанную в рельсе, который позволял приподнимать дверь в тайник. Эти рельсы были в виде буквы U, и коробочка была поставлена как раз в том месте. Мне удалось ее вытащить. Она была новенькая, но пыльная, и в ней были пули от пистолета. Если судить по внешнему виду, все до единой были на месте. Я подумала, что они подходят к тому пистолету, который он показывал мне наверху. Я положила коробочку на место, уверенная, что, если пули будут здесь, он не сможет воспользоваться своим оружием. Это было глупо, наверняка у него в верхних комнатах были еще пули. Позднее я узнала, что во время обыска в его каморке был найден еще один пистолет. А если бы я сама его нашла, да еще коробка с пулями подходила бы к нему, хватило бы у меня смелости? Бах! И все кончено?

Я все положила на место до его прихода. И вот он пришел, и сказал своим странным голосом с акцентом, который меня раздражал: «Это я…»

Это был своеобразный ритуал, прежде чем он начинал снимать все, что стояло на стеллаже, чтобы приподнять тяжелую дверь и выпустить меня.

Наверху, в комнате-голгофе, было слышно, как проходят поезда, и это было ужасно. Раньше, когда я ночевала у своей бабушки, я тоже слышала железную дорогу, и она мне немного мешала, потому что я плохо засыпала, когда была маленькой. Но у меня была мягкая бабулина подушечка, которую я клала сверху на голову, и так засыпала. Но здесь было гораздо хуже; у меня было впечатление, что каждый поезд проезжает по крыше дома, и они ходили часто. Я их не считала. Через окно мне было их не видно, но на слух я определяла, что их проходило десять, а то и пятнадцать за день, и я уже не могла больше их выносить. Когда я находилась в тайнике, то почти не слышала их, бетонные стены заглушали этот лязг. Но наверху… это был кошмар. Возможно, из-за этого я ненавижу поезда, хотя я и не вспоминаю об этой комнате, но это подсознательно. Даже издалека я хорошо различаю идущий поезд. К сожалению, я вынуждена сейчас каждый день ездить на работу именно в поезде, утром и вечером, из Турне в Брюссель и обратно, и я ненавижу эту челночную жизнь. Надеюсь, что я не погибну во время крушения поезда, иначе на последнем издыхании я прохриплю, что поезд все-таки убил меня!

Я на многое обращала внимание с самого начала. Я накинулась на свои школьные учебники, я писала, я рисовала, но боялась, что слишком быстро прочту то, что у меня было. Я также слушала музыку, но часто она слишком напоминала мне о моей прежней жизни, и я начинала плакать. Временами я совсем ничего не делала; я задавала себе вопросы, потому что никак не могла разрешить для себя это противоречие: «Он выдает себя за моего спасителя, но причиняет мне зло». И я мучилась одна в этом крошечном пенале, это был настоящий кошмар, я даже не могла смотреться в зеркало, говорить сама с собой. Я постоянно боялась, что потеряю ориентиры во времени. Если он тащил меня на второй этаж и я видела дневной свет, то, спускаясь в подвал, я немедленно выверяла время суток в своем календаре. Я заранее отмечала в календаре — крестик означал, что день прошел, — если он не приходил за мной. Я переставляла свое ведро, я усаживалась на корточки на свой матрас, чтобы писать, крошечная дощечка, прикрепленная к стене, не могла служить мне приспособлением для письма. Я поворачивалась и так и сяк, но повсюду были стены. Тогда я еще цеплялась за хорошее, если так можно выразиться. Когда он кончал «оттягиваться» со мной и оставлял меня в покое, он позволял мне посмотреть телевизор в течение двух часов, и я была очень довольна, несмотря на то что этот подлец лежал, прижавшись ко мне, и даже если программа была выбрана им и была дурацкой, все равно я могла видеть какие-то картинки, которые связывали меня с жизнью внешнего мира. Иногда он давал мне стаканчик десертного крема или три конфетки. У меня в еде было так мало вкусного, что, даже если я заплатила заранее за это обязательной мерзостью и отнюдь не чувствовала себя комфортно, допуская его до себя, я жадно съедала этот маленький стаканчик деликатеса. Я словно «отключала» поскорее предыдущий грязный эпизод и говорила себе: «Давай! Ешь десерт, грызи конфеты, смотри телевизор!»