Собрав с горем пополам чемодан, я ложусь на кровать и смотрю обреченно в потолок. У вас бывало такое, что и уйти не можете, и остаться?

После двадцати возраст рассеивается. Пожалуй, это единственное, что рассеивается, рассасывается или проходит после двадцати. Остальное становится только все более очевидным, неизбежным и довлеющим. Во всяком случае хмурое небо над терминалом D в Шереметьево не спешило никуда деваться.

Я приезжаю по выработанной привычке за пару часов до рейса. Меня сюда довозит странный молчаливый таксист какой-то ближневосточной национальности, словно своей молчаливой плавной ездой сопровождает меня в последний путь. Побыстрее пройдя все необходимые процедуры перед полетом, я нахожу первый попавшийся бизнес-зал, набираю себе снеков с пивом и усаживаюсь на свободное место с видом на взлетно-посадочную полосу. Отсюда особенно хорошо заметна несостоятельность человеческих обещаний в тех или иных ситуациях быть вместе несмотря ни на что, особенно когда ты видишь, с какой бесперебойной регулярностью эти металлические перевозчики ограниченного количества человеческих лиц взлетают и садятся.

Кругом хватает народу, но мне не хочется ничьего общества. Я сижу, облокотившись одной рукой о свою кожаную спортивную сумку, и жду своего рейса.

Внезапно мой телефон раздражает зеленая вывеска входящего звонка через WhatsApp. Я вижу, что звонит мой старый друг с детских лет, который сделался за последние годы вторым пилотом «Аэрофлота» и сейчас шел практически в числе первых лиц на повышение до командира воздушного судна. Еще семь лет назад мы были двумя одинаковыми неудачниками, которые шмалили дурь на лестничных клетках, приобщались к традиционной российской культуре потребления высокоградусных напитков, занимались развитием своей абсолютно пустой и бессмысленной личной жизни. Теперь же каким-то образом жизнь так сильно унеслась вперед, а наши пути так сильно разошлись, что трудно назвать нас теми же самыми людьми. К сожалению, со временем жизнь делает нас очень разными — профдеформирует. Однако, как ни странно, мы по-прежнему изредка созваниваемся, чтобы обменяться новостями или же найти поддержку.

Антон всегда был и, хотя жизнь и амбиции серьезно поставили его в рамки, продолжал оставаться светским денди, смазливым подхалимом, милым идиотом и любителем попридуриваться и приударить за дамами легкого поведения, программа вычисления в толпе которых у него была записана на подкорке генетически, да и подобные девушки сами его находили и с радостью прыгали в его постель. До своего студенчества он активно занимался хоккеем, даже играл в МХЛ в «Спартаке», в этот период употреблял разные вещества, призванные сделать эту жизнь хоть сколько-нибудь приятнее, держал плотный контакт с известным в узких кругах московским барыгой, долгий период лет до восемнадцати имел счастье встречаться со своей первой любовью, которой умудрялся не изменять. В студенчестве же активно размахивал своим отростком в Ульяновске, учась в тамошнем известном авиационном, был целеустремленным и упертым в достижении этих самых целей. На третьем курсе даже имел величайшую честь выебать популярную актрису и модель Букерью Степашенко, которая, очевидно, тоже не смогла устоять перед обаянием юного ебаря и в силу своей легкой и воздушной актерской натуры нуждалась в хорошеньком плотненьком долбилове.

Где-то в винегрете всех этих историй, похоже, необходимо было затесаться и дружбе с моей скромной персоной. Видимо звезды так сходились в моей жизни, что сходиться со мной могли люди исключительно с подобными биографиями.

К концу своего обучения Антон встретил обожаемую и несравненную Ту самую, которая не согласилась сходу разделить с ним ложе, что видимо и стало триггером для его глубоких и всепоглощающих чувств к данной особе. С тех самых пор уже несколько лет мы стали по разные стороны баррикад — людей несчастных и людей счастливых.

Я подношу трубку к уху:

— Здорово, братка. Вот уж не думал, что ты сейчас позвонишь. Знал бы ты, где я и что в моей жизни происходит.

— Братан, я тебе расскажу сейчас, где я и что происходит у меня, и ты охуеешь.

— Жги, — отвечаю я.

— Братан, неделю назад я расстался с Настей и уже неделю как бухаю.

— Погоди, ты же пилот, тебе нельзя! — восклицаю я.

— Да, нельзя, ну я бухаю когда могу, за сутки до рейса ничего не пью. Сейчас вот выдались выходные, мы пошли с братаном, наебенились в клубе, он ночью срулил, я остался, цепанул там какую-то блядь. Причем я ей говорю «слушай, я хочу просто поебаться», а она без проблем, отвезла меня к себе домой, и мы тут все это дело трали-вали. Хотя, братан, я был уже в такой драбадан, что у меня еле встал, но ей похуй. Сейчас вот хотел послать ее нахуй из дома, но вспомнил, что это я у нее, поэтому валяюсь в ванной, захотелось с кем-то поделиться всей этой ебаниной, понимаешь? А кроме тебя я больше не знаю людей, кому бы я мог все это рассказать. Извини, что так не вовремя и такой я хуевый человек. Братка, как же мне плохо без нее, я не знаю что делать, просто пиздец. Это такая щемящая боль, что, сука, никому бы это не пожелал.

Какое-то время я просто слушаю Антона и понимаю, что говорить ему про свои проблемы и изменения особо не имеет смысла, потому что личная жизнь по драматичности всегда выиграет у всего остального. Потому что нет на свете более популярной, вездесущей, всеобъемлющей и всех затронувшей драмы, чем трагедия любви. Чем повесть о Ромео и Джульетте.

— Братан, даже не знаю что тебе ответить, — начинаю мямлить я. — Я, конечно, не ощущал конкретно такой боли, но могу представить, насколько тебе сейчас ебано. Это крайне неприятная ситуация. Я очень хочу, чтобы ты побыстрее из нее выбрался. Если я могу чем-то помочь, ты ведь знаешь, что можешь ко мне всегда обратиться.

— Братка, — по голосу Антона я слышу, что он очень пьян, — я просто мудак и гондон, из-за своего долбоебизма я потерял того человек, который меня любил и которого я люблю, понимаешь? Я честно не знаю, что с этим теперь делать. А эти бляди… вот я сейчас в это опять окунулся и понял — здесь такая пустота, мне здесь так плохо. Ну, у этой девчонки, я кстати не помню, как ее зовут, у нее, конечно, попка такая нормальная, но кроме этого я больше ничего не замечаю. Мне так плохо, братка. Блядь, как же мне плохо!

Я беру небольшую паузу. На ум приходит какая-то заумь, почерпнутая где-то на просторах медиа-пространства:

— Тох, знаешь, я слышал выражение от кого-то из великих: «Боль неизбежна, но страдание — личный выбор каждого». Понимаю, что в нынешней ситуации эта хуйня тебя не излечит, но возможно тебе это поможет. Я, если хочешь знать, сижу сейчас в Шарике в бизнес-зале, жду рейс до Симферополя. Мне сделали предложение на работе, от которого я не смог отказаться. Вот решил перебраться на неопределенный срок в Крым. Буду разгребать завалы. Хотя возможно мной просто затыкают какие-то дыры и планируют избавиться, но хуй это узнаешь, пока не попробуешь. Так что я сейчас в очередной раз в своей жизни на распутье, пожалуй, одном из самых серьезных, которые у меня были. Как гребаный Фродо Бэггинс, — завершаю я и даже слегка угораю над меткостью метафоры.

В ответ слышится легкое сопение.

— Братка, ладно, мы все взрослые люди, я бы мог тебе еще долго изливать душу, но нихуя это не изменит, только буду переливать из пустого в порожнее. Да и идти пора.

— Согласен, у меня уже посадку объявили. Держи крепче, братка, оно ведь легче в этой жизни не станет, поэтому надо приспосабливаться. Успехов тебе, и побыстрее выходи из этого состояния. Все будет хорошо, обнял.

— Обнял, братка, — договаривает Тоха, и я слышу звуковой сигнал разъединения связи. Мы уже далеки.

Я втыкаю себе уши и врубаю на телефоне по какой-то необъяснимой причине очень вовремя попавшуюся старенькую песню Phil Collins — Another Day In Paradise, так правильно вписывающуюся в мою жизнь сейчас. Встаю и направляюсь навстречу неизбежному.

Пока я одиноко спускаюсь после проверки билетов по эскалатору и наблюдаю в огромные панорамные окна за жизнью этого маленького государства под названием Шереметьево. Мне почему-то чудится, что в качестве слогана на корпусе Airbus написано «я расстояние, и я заберу у тебя всех». Я протираю глаза, но надпись уже нигде не нахожу.

Милые светленькие стюардессы встречают как обычно натянутыми улыбками. Я занимаю свое место и мысленно готовлюсь попрощаться со своим прошлым.

Я представляю, как через пару часов, как только шасси самолета коснутся асфальтированной поверхности посадочной полосы, обязательно найдутся несколько простофиль, которые похлопают в ладоши, подтверждая свое неверие в существование технологического прогресса и совершенно не парясь, что посадка производится самолетом на скорости 300 км/ч, что в принципе на земной поверхности без остановки и так смертельно. И все же с приходом этой эры новых циников, таких людей с каждым годом становится все меньше. Мне даже как-то не по себе от мысли, что настанет день, когда уже никто не захлопает при посадке самолета. Но мои размышления прерывают внешние обстоятельства: железная птица отрывается от земли.