Вадим Сергеевич не успел вмешаться — так быстро все произошло, а когда хотел все-таки помочь, Алина умолила его этого не делать: «друзья» сестрицы были людьми незамысловатыми, и все проблемы решали одним-единственным способом — силовым.

Полгода длилось это мучение — попытка хоть как-то устроиться в развалюхе с печным отоплением и «удобствами» во дворе. От денежной помощи Вадима Сергеевича Алина категорически отказывалась, хотя он сто раз предлагал купить ей квартиру в любом районе.

— Почему, ну, почему ты такая упрямая? — спрашивал он будущую невестку при каждой встрече. — Мы ведь уже почти родственники. Хорошо, я куплю квартиру на имя Сергея, если ты такая уж щепетильная, запри свою избушку на курьих ножках и живи в нормальных условиях.

— Вот вернется Сережа, тогда и посмотрим, — отвечала Алина, не глядя на собеседника. — Я уже почти привыкла. И мама, кажется, поправляется, скоро ее выпишут…

— Ей тоже нужны человеческие условия…

— Хватит того, что вы платите за ее лечение.

— Я напишу Сергею.

— Это ничего не изменит.

Это действительно ничего не изменило. Сергей ответил, что Алина — самостоятельная и совершеннолетняя, что следует уважать имеющиеся у нее принципы, и вообще, жилье — это, конечно, важно, но не стоит возводить его в смысл жизни.

Чужие принципы Вадим Сергеевич, разумеется, уважал, но… Но считать Алину чужой уже не мог. И был уверен в том, что Инна обязательно поддержала бы его, что она нашла бы убедительные слова, уговорила бы юную гордячку… Если бы Инна была жива.

В годовщину ее смерти Вадим Сергеевич впервые отправился на кладбище, не считая тех, вымученных, визитов на девятый и сороковой дни. Отправился с тяжелым сердцем, предпочитая помнить жену живой и близкой, а не «чтить ее память», убирая могильный холмик и приводя в порядок памятник и ограду.

Памятник, вопреки всем обычаям, был установлен на сороковой день. Для него Вадим Сергеевич выбрал фотографию Инны, сделанную за неделю до рокового падения. Он сам сфотографировал ее на лоджии, превращенную в маленький садик, растрепанную, смеющуюся, с лейкой в руках. Такая красивая, такая счастливая, такая… живая. На простой плите из белого мрамора этот снимок выглядел кадром из какого-то фильма.

К огромному изумлению Вадима Сергеевича, ничего не пришлось приводить в порядок. Белоснежный памятник сиял чистотой, в цветничке перед ним среди густой и короткой зеленой травы яркими пятнышками были разбросаны маргаритки и еще какие-то цветочки, вокруг — ровный желтый песок, чугунная оградка и маленькая скамеечка внутри нее аккуратно покрашены…

— Самая присмотренная могилка на кладбище, — раздался за ним низкий, то ли мужской, то ли женский голос. — Уход за ней… как за актрисой какой.

Вадим Сергеевич резко обернулся. В нескольких шагах от него стояло существо, похоже, женского пола, в каких-то невообразимых лохмотьях, грязное и нечесаное. Больше всего Вадима Сергеевича поразили глаза этого существа — большие, ярко-голубые и очень осмысленные.

— Дочка тут ее приходит, — продолжила бомжиха. — Хорошая девочка, добрая, наверное, мать так воспитала, сразу видно. И уберет все, и камешек вымоет, и свечку поставит, и помолится, и мне, грешной, обязательно что-нибудь подаст. Хотя сразу видно — не из богатеньких, сама копейки считает.

Вадим Сергеевич машинально вынул из кармана какие-то деньги и протянул бомжихе. Купюры мгновенно исчезли в ее лохмотьях.

— Дай тебе Бог здоровья, миленький, — пробормотала она. — Сестра тут твоя, что ли?

— Жена… — с трудом проговорил Вадим Сергеевич.

— Ишь ты, горе, какое! А кольцо, однако, на правой руке носишь… Она для тебя еще живая, правда? Молчи, сама вижу. А дочка у вас хорошая, замечательная дочка…

Вадим Сергеевич молча кивнул. Дочка… Значит, Алина постоянно ездит сюда, вот уже год. И ведь ни словечком ни обмолвилась, ничего не рассказала. Другая бы на ее месте обязательно похвасталась: вот, мол, не забываю я тетю Инну, помню добро ее, за могилкой ухаживаю. Другая бы… А Алина — не такая, она совсем, совсем не такая…

И тут Вадима Сергеевича словно обожгла мысль о том, что и на могилу к собственной матери он выбирался, мягко говоря, не часто, а когда доводилось навещать, не задумывался над тем, кто поддерживает порядок, сажает каждый год цветы и красит ограду. Инна, конечно же, Инна!

И тоже молчала, не считая такой поступок чем-то из ряда вон выходящим. Как же Алина на нее похожа! Действительно можно подумать, что — родная дочь, кладбищенская побирушка не слишком ошиблась.

Та, кстати, не уходила, молча стояла поодаль, словно чего-то дожидалась.

— Как вас зовут? — неожиданно спросил Вадим Сергеевич.

Та не удивилась, рассмеялась:

— Зовут зовуткой, а кличут — уткой. Зачем тебе?

— Может быть, помочь… с работой?

— И-и, милый, какая из меня теперь работница! Спиваюсь я, сам небось видишь. Оно и ладно, надоело уже все.

— Но…

— Не переживай. За заботу, конечно, спасибо. А у тебя, милок, все еще хорошо будет, я вижу. Сын еще родится…

— Да? — недоверчиво усмехнулся Вадим Сергеевич. — А как насчет внуков?

— И внуки у тебя будут, и сын, я вижу. Все будет. Только с плеча не руби, горячку не пори, да на Бога уповай. Все и сладится…

Бомжиха повернулась и почти мгновенно исчезла в густой кладбищенской зелени.

«И сын, значит, будет, — с горькой иронией подумал Вадим Сергеевич. — Конечно, мне только и осталось, что на старости лет все снова начинать. Жениться опять же. Господи, чего только не наплетут с пьяных-то глаз…»

Хотя глаза у этой нищенки совсем не пьяные. Наоборот, красивые глаза, ясные. Как у… как у Инны! Действительно, совсем, как у Инны! Может быть, ему уже мерещится? Может, ему уже пора в дурку, на место будущей сватьи. Ее, кстати, вчера должны были выписать, он сам распорядился послать Алине машину, чтобы та спокойно мать забрала.

Наверное, забрала, только вот спокойно ли? Ой, вряд ли, сегодня-то на кладбище не пришла. Хотя сейчас занятия в институте, может быть, позже. И к нему сегодня, наверное, попозже забежит: два дня ее не было. Соскучился он без нее… Соскучился?

Вадим Сергеевич резко тряхнул головой. Только этого не хватало! В годовщину смерти Инны, на ее могиле думать о другой женщине. И ладно бы о женщине, в конце концов, он живой мужчина, никто бы не удивился. А о девчонке, о невесте собственного сына… Нет, это уже никуда не годится!

— Прости, Инночка, — сказал он негромко. — Вот такой я у тебя нескладный, каким был, таким и остался. Скучаю я по тебе… очень скучаю. А ты мне не снишься даже. Сегодня вот только глаза твои померещились. Я люблю тебя, очень. Прости, что раньше таких слов не говорил, стеснялся. Но ты ведь знала, правда? И не сердилась? Не сердилась, знаю, огорчалась только… про себя. Прости. Скоро Сережка вернется, свадьбу сыграем, внуки пойдут…

Он и не замечал, как по лицу одна за другой катились редкие, но очень, очень соленые слезы…

Вечером он так и не дождался Алины, рассеянно поужинал, рассеянно посмотрел телевизор и рано лег спать. Заснул — и почти тотчас же услышал звонок в дверь, настойчивый, тревожный и одновременно робкий. Господи, кто это на ночь глядя?

Впрочем, ночь уже заканчивалась. Значит, сам не заметил, как заснул. Вадим Сергеевич, не спрашивая, распахнул дверь и остолбенел. На пороге стояла Алина. Растрепанная, грязная, заплаканная и… босая.

— Что случилось? — выдохнул он.

Алина опустилась на пол возле двери и отчаянно, по-детски зарыдала. Сквозь эти рыдания пробивалось нечто совершенно бессмысленное: