— Разговор с Вернером займет не больше часа, — сказал Филипп. — Хочешь вести машину на обратном пути?

— Хочу, — благодарно отозвался Жан-Марк.

VIII

Да, ничего не скажешь, к серому костюму зеленый с бронзовым отливом галстук подходит больше, чем желто-коричневый. Он, может быть, не такой броский, зато изысканнее. К тому же и узел на нем получился красивее, а это тоже немаловажно. Склонив голову набок, Жан-Марк в последний раз оглядел себя в зеркале, проверяя, все ли в порядке. Даже в те дни, когда у него не было интересных свиданий, он любил чувствовать себя элегантным. Он рассовал по карманам ключи, пачку сигарет, зажигалку (подарок Маду), бумажник, носовой платок, поправил манжеты, вытянул шею, мужественно сжал челюсти. И все же был вынужден признать, что, несмотря на превосходный костюм (хоть и купленный в магазине полуфабрикатов), он ничем не напоминает хищного соблазнителя с властным взглядом, который в его глазах был идеалом мужской красоты. Черноволосый, худощавый, он действительно походит на цаплю, как утверждает Валерия. Впрочем, она ведь насмешница, у нее безжалостный взгляд и острый язычок. Когда они отправлялись куда-нибудь по вечерам, она вполголоса ядовито вышучивала окружающих. А между тем он ей нравится, в этом он уверен. Она даже сказала однажды, что они прекрасная пара. Вспомнив об этом, Жан-Марк сразу расправил плечи. Не позвонить ли ей и не условиться ли часов на семь? Впрочем, отец прав: не следует встречаться с ней слишком часто. Он ценит в ней остроумие, живость, умение держаться, но, в общем, нельзя сказать, что он в нее влюблен. Можно позвонить и завтра… А сейчас не лучше ли позвонить Мики? Они виделись в прошлом месяце и расстались вполне дружески. Она, наверное, позовет его к себе, как и раньше. Правда, чтобы войти в настроение, ей нужно выпить несколько рюмок виски, зато потом она вполне покладиста. Жан-Марк уже почти разнежился, но спохватился: в общем, ему давно приелись ее ужимки и заливистый смех. Так к чему же? Не к чему…

Без особого желания, машинально он закурил сигарету и прошел в гостиную. Было воскресенье, отец и Кароль сразу после завтрака уехали к Дюурионам играть в бридж. Франсуаза и Даниэль занимались по своим комнатам. В доме царила тишина. Жан-Марк подошел к шкафчику с пластинками и стал перебирать классику, стараясь найти что-нибудь подходящее к своему меланхолическому настроению. Наконец остановился на до-минорной симфонии Бетховена, включил проигрыватель, растянулся на диване, пуская легкие облачка дыма, и стал слушать первые аккорды оркестра. Вряд ли он любил бы музыку так сильно, если бы Мадлен с детских лет не привила ему вкуса к ней. Она часто брала его с собой на концерты, на Рождество дарила пластинки… Жан-Марк закрыл глаза, чтобы целиком отдаться потоку гармонических звуков. Сколько мощи, величия, страсти! Когда бушевала буря, она охватывала и его душу; когда буря утихала, Жан-Марк словно погружался в ласковые волны умиротворения. Забыв обо всем на свете, он радовался воскресному одиночеству в полупустой квартире, без родителей и прислуги.

Пластинка еще не кончилась, когда вошла Франсуаза.

— Ах, ты тут! Слушаешь «Героическую»?

— Это не «Героическая», — ответил он, — это до-минорная симфония.

— У меня совсем нет музыкальной памяти, — сказала Франсуаза. — Я могу сто раз слушать одну и ту же мелодию и все равно ее не узнаю.

Она села подле брата и потерла глаза. Пальцы Франсуазы были в чернилах.

— Наконец-то кончила.

— Что кончила? — рассеянно спросил он.

— Перевод с русского.

Они вместе дослушали последние такты симфонии.

— Это действительно прекрасно, — сказала Франсуаза.

Пока Жан-Марк выбирал другую пластинку, она продолжала:

— Кароль говорит, тебе стало нехорошо из-за того, что вы увидели на шоссе!

— И вовсе не из-за этого, — поспешно возразил Жан-Марк. — Просто у меня болел живот. Вечно эта Кароль делает из мухи слона! Она меня бесит!

— Почему она тебя бесит? — спросил Даниэль, появляясь на пороге.

Жан-Марк раздраженно повернулся:

— Не твое дело! Бесит — и все!

Отказавшись от мысли прослушать Большой септет, как собирался, Жан-Марк сел на диван и положил ногу на ногу.

— Я никогда не полюблю ее по-настоящему, — заявил Даниэль, — потому что она выжила Маду, и все-таки надо признать, что мы могли бы получить мачеху гораздо хуже!

— Безусловно! — согласилась Франсуаза.

— К тому же она красивая! — добавил Даниэль.

— Подумаешь! — проворчал Жан-Марк. — Во всяком случае, не настолько, как она воображает! Смой с нее косметику, ничего не останется!

— Не могу с тобой согласиться. — И Даниэль покачал головой так глубокомысленно, что Франсуаза покатилась со смеху. Жан-Марк потянулся и, зевнув, сказал:

— Я бы охотно выпил чашку чаю.

— С ума сошел! — крикнула Франсуаза. Сейчас?

— А почему бы и нет?

— Слишком рано! Кроме того, мама ждет нас к пяти. Выпьешь чаю у нее.

— Одно другому не мешает!

— Ну как хочешь!

Пожав плечами, Франсуаза направилась в кухню. Братья последовали за ней и уселись вокруг стола, пока она наливала воду в чайник и зажигала газ. Наблюдая за сестрой, Жан-Марк удивлялся тому, что не может составить себе четкое суждение о ней: ни дурна, ни хороша собой, пожалуй немного нескладная, но глаза красивые. Достаточно ли этого, чтобы увлечь и удержать мужчину? Наверняка нет. Она останется девицей или же выйдет замуж за человека ниже себя по положению. Интересно, как бы Валерия отозвалась о Франсуазе? Надо будет как-нибудь свести их. А потом Валерия скажет ему своим тоненьким голоском: «У тебя прелестная сестра. Она похожа на александрийский стих Корнеля»… Или: «Наверное, такое же впечатление произвело бы железнодорожное расписание, положенное на музыку Моцарта…»

— Хочешь чего-нибудь к чаю? — спросила Франсуаза.

— Конечно! Хлеба с маслом и с вареньем!

— После всего, что ты проглотил за завтраком! Ну, знаешь…

В чистой, как операционная, кухне, выложенной голубым кафелем, с металлическими застекленными шкафами еще не выветрился стойкий запах жаркого. Франсуазу явно забавляла власть, которой она временно пользовалась во владениях кухарки. С видом хозяйки она доставала посуду, резала хлеб, открывала холодильник, где, залитые полярным сиянием в немой тишине, лежали стерильные продукты. Даниэль выпил залпом большой стакан ледяного молока и объявил, что он, собственно, тоже не прочь перекусить. Усевшись возле Жан-Марка, он принялся за ломтики хлеба, которые Франсуаза ловко намазывала маслом и клала на тарелку.

— Ну и дураки же вы оба, — говорила она, — ведь у мамы вы не сможете проглотить ни куска!

Но ей было приятно кормить братьев. Покончив с третьим бутербродом, Жан-Марк заявил:

— Ну все, я отступаюсь!

Даниэль сдался после четвертого. Затем братья перемигнулись, сосчитали до трех, откинулись на спинку стула и прокричали, скандируя и хлопая в такт ладонями по столу:

— Наша сестренка — классная девчонка!

Когда-то этот боевой клич доводил Франсуазу до слез. Но с тех пор она выросла. И поэтому рассмеялась.

— Ну вот, так-то лучше, чем злиться! — признал Даниэль, потирая живот.

Жан-Марк смеялся тоже, хотя и не без грусти. На несколько минут у кухонного стола вдруг возродилось уже почти забытое семейное тепло. Это был их особый мир со своими воспоминаниями и своими мечтами. Никогда постороннему не проникнуть в тесный круг Эглетьеров, туда, где от всех тайн веет ароматом детства. Все еще полная хозяйственного рвения, Франсуаза вымыла в раковине чашку, стакан и тарелку и поставила их на сушилку. Жан-Марк оттянул рукав, взглянул на часы и заявил:

— Если ты хочешь, чтобы мы попали к маме в пять, надо выйти через десять минут.

— А я готова, — заметила Франсуаза.

— Ты что, пойдешь как есть?

— Я не Кароль и не переодеваюсь по шесть раз на дню!

Жан-Марк с беспощадностью брата оглядел серый свитер, синюю плиссированную, как у школьницы, юбку, туфли без каблуков и некрасиво зачесанные назад волосы. Затем он подумал, что все это, в общем, его не касается, закурил сигарету и поправил перед оконным стеклом сдвинувшийся узел галстука.