В гостиную вошел высокий, сухощавый мужчина лет тридцати двух, с длинными руками и нервным матовым лицом, на котором сверкали большие, темные, как с византийской иконы, глаза. Мадлен тотчас угадала в нем Александра Козлова. Франсуаза познакомила его с теткой, он уселся среди юных гостей, взял предложенные ему сандвич и рюмку водки и произнес несколько обычных в таких случаях фраз… Вот он какой, этот необыкновенный человек, о котором столько рассказывала Франсуаза! Девушка не спускала с него глаз и ловила каждое его слово, точно изречения оракула. Мадлен пожалела Патрика, но сам он как будто ничего не замечал. Столь же уверенный в непогрешимости своего ума, как в том, что туфли его зашнурованы аккуратно, Патрик пустился рассуждать об отношении науки и морали. Должно быть, он прочитал недавно статью на эту тему и хотел блеснуть своими знаниями. Козлов слушал с утомленным и рассеянным видом, не мешая Патрику разглагольствовать. Этот монолог раздражал Франсуазу, и она несколько раз пыталась его прервать. Но напрасно: Патрик расходился все больше. Козлов наклонился к Мадлен и вполголоса сказал:

— Франсуаза много рассказывала о вас. Вы, кажется, антиквар?

— Это слишком громкое название для моего скромного дела!

— Так или иначе, вас интересует жизнь вещей. Жаль, что у меня нет времени ими заниматься!

— Вы любите красивые вещи?

— Я люблю всякие вещи за тайную жизнь, которая в них угадывается. Подчас то, что считается уродливым, говорит мне больше, чем общепризнанные красоты. Как видите, я не знаток в искусстве. Мне даже стыдно перед вами за свои скудные познания!

— Знание ничего не стоит. Все дело в чутье. А ваши слова доказывают, что чутье у вас есть!

— Во всяком случае, нельзя отрицать влияние на нас так называемого неодушевленного мира. Но ничто не наводит на меня такой тоски, — вы уж меня простите! — как витрина антиквара! Эта разрозненная мебель, кем-то брошенные безделушки, изнывающие от скуки в ожидании нового хозяина, который вдохнет в них жизнь! Зрелище столь же удручающее, как клетка торговца собаками, где породистые щенки плачут, чтобы кто-нибудь их купил!

Мадлен смеялась смущенно и весело. Низкий голос этого человека, темные, настойчивые, почти дерзкие глаза, худые руки с длинными пальцами, линия плеч все источало обаяние, которому невозможно было противиться, да Мадлен и не пыталась.

— Вы безжалостны к антикварам, — сказала она. — Но я вас понимаю. Я тоже терпеть не могу вещей, выставленных напоказ!

Патрик, на некоторое время замолчавший, снова ввязался в разговор:

— Однако страсть к вещам не должна нас отгораживать от людей. Жить надо ради людей, а не ради вещей. Одиночество среди себе подобных — тяжкий грех!

— Но разве возможно вообще уйти от людей? — спросил Козлов. — То, что мы называем одиночеством, всего лишь узкая полоса пустоты и безмолвия между нами и остальными. Даже те, кто считает себя одиноким, в действительности прикованы к человечеству тысячами невидимых звеньев.

— А цепь этих звеньев ведет к Богу, — наставительно заметил Патрик.

— Все мы уповаем на это, — с улыбкой ответил Козлов.

Патрик встал, положил руки в карманы, глаза его за стеклами очков выражали холодное неодобрение. Видно, со слов Франсуазы он знал, что Козлов атеист, и сейчас задумал переубедить его, посрамив при всех.

— Лично я не уповаю, сударь, я уверен! — заявил он. — Без Бога нельзя объяснить существование мира. Величайшие гении — Паскаль, Ньютон, Фарадей, Максвелл, Ампер, Пастер — все верили в Бога!

— Но каждый из них верил по-своему! — ответил Козлов. — И может быть, истинное объяснение лежит за пределами человеческого понимания?

— Бог дал нам разум для того, чтобы мы могли его познать!

Не удостоив его ответом, Козлов поднялся на свои длинные ноги и сделал несколько шагов, чтобы поставить пустую рюмку на стол. Франсуаза налила ему еще водки. Мадлен окинула взглядом обоих: стоя рядом, они о чем-то говорили; он — в небрежной позе, в расстегнутом пиджаке, засунув большой палец за ремень, она вся подавшись к нему, с необычным сиянием в глазах. Тем временем молодые люди развеселились, из разных концов гостиной слышались уже менее серьезные разговоры и громкие взрывы смеха. Коринна Борделе протянула руку к тарелке с сандвичами, стоявшей перед Мадлен, и со словами: «Вы позволите?» унесла ее.

— Сандвичи с сыром потрясающие, — заявил Фредерик.

— А с паштетом ты пробовал? — спросила Мирей, сестра Коринны.

Франсуаза издали, как хозяйка дома, улыбалась им.

Страдая оттого, что не успел высказать Козлову всего, что хотел, Патрик топтался возле Мадлен с сосредоточенным и нетерпеливым видом. Наконец, не выдержав, он разразился:

— Этот господин непоследователен в своих рассуждениях! Чтобы иметь мужество жить, человек должен верить во что-то определенное! Если он не чувствует ответственности, если он теряется в человеческой массе, не боясь наказания и не веря в награду, с какой стати он будет делать добро?

Патрик говорил нарочито громко, и Козлов обернулся к нему:

— Мы с вами стоим на разных позициях, дорогой мой. Вы утверждаете необходимость экзотерической доктрины ради поддержания народа в узде послушания и порядка, я же имею в виду доктрину эзотерическую, годную лишь для тех, кто не боится задавать себе вопросы.

— Но не может же быть двух религий, — воскликнул Патрик, — одна для посвященных, другая для толпы! Бога нельзя делить на части!

Мадлен призналась себе, что в этом споре ей ближе Патрик. Его взгляды были ясными, от них становилось покойнее на душе, взгляды же Козлова казались мрачными, циничными, внушающими тревогу, они ничего не давали, все разрушая… Набравшись духу, она спросила:

— Что же вас заставляет жить, если вы ни во что не верите?

— Может быть, сила, приобретенная за прожитые годы, — сказал Козлов с легким смехом, который не встретил ответа.

— Как это грустно! — по-детски огорчилась Франсуаза.

Козлов затянулся, глотнул дым и произнес медленно и многозначительно:

— Еще грустнее, по-моему, избрать путь добродетели только потому, что в конце его маячит рай, точно морковка для кролика.

— И вы можете заниматься своим делом, так логически обосновав безнадежность? — спросила Мадлен.

— Разумеется. Хорошо выполненная работа дает удовлетворение. Прекрасно сознавая, что после смерти ровно ничего не останется от моих речей и дел, понимая всю ничтожность моих занятий перед лицом вечности, которая поглотит меня в один прекрасный день, я тем не менее испытываю необъяснимую уверенность, что именно так мне и следует жить. Если бы я думал или действовал иначе, это было бы нечестно.

— По отношению к кому? — спросила Мадлен.

Козлов сделал неопределенный жест, и пепел с его сигареты упал на ковер.

— К себе самому, наверное, — ответил он. И, повернувшись к Франсуазе, добавил с чуть насмешливой улыбкой: — А может быть, к Богу…

— Вот видите, — радостно подхватила Франсуаза, — вы сами к нему приходите!

— Я никогда и не удалялся от него. Я только отказываюсь его определять. Для меня Бог — недоступная тайна, которая открывается в крике ласточки, проносящейся в полоске неба между крышами, или даже в хрупкой яичной скорлупе, проплывающей мимо меня по ручью…

Козлов потушил сигарету. Правой рукой с недопитой рюмкой, зажатой между двумя пальцами, он легко поводил в воздухе. В другом конце гостиной то и дело раздавались взрывы смеха. Мирей Борделе показывала фигуру какого-то танца.

— Короче говоря, — язвительно заметил Патрик, — вы отказываетесь сочетать здравый смысл и религиозное чувство.

Глаза Козлова сузились.

— Да, отказываюсь! Здравый смысл практичен и осторожен. Руководствуясь здравым смыслом, не совершишь ничего великого. Если поставить во главу угла здравый смысл, мы будем действовать только из корыстных побуждений, не станем поддерживать благородное, но заведомо безнадежное дело, жертвовать своим покоем и жизнью ради справедливости, не сможем преодолеть себя, бороться, ошибаться, начинать снова, иначе говоря, жить!