Дидье радостно встретил приятеля. Вместе с родителями он смотрел телевизор. Простая, гостеприимная, заурядная семья собралась в гостиной, обставленной без всякого стиля. Родители Дидье не были в разводе, и Жан-Марк воспринимал это как аномалию и признак отсталости. Он привык к тому, что мужья и жены живут врозь, у обоих дети от второго брака, тетки моложе племянников, дядья сосут соску на руках у племянниц… Сложные отношения между родственниками требовали от подростков спокойствия, умения маневрировать и хладнокровно рассуждать. Закалившись с детства, они невозмутимо принимали все последующие удары судьбы. И все же достаточно было одной Кароль, и Жан-Марк стал ранимым, точно романтически настроенный мальчик. Раздраженный непритязательностью родителей Дидье, он с трудом поддерживал с ними любезный разговор. Они, конечно, из тех, кто справляет серебряную свадьбу. Дидье увел товарища к себе. Какая мука, что Жан-Марк не может поделиться с ним! А Дидье, сам того не подозревая, усугублял мучения товарища:

— Что с тобой, старик?.. Ты чем-то расстроен? Не могу ли я помочь тебе чем-нибудь?..

Святая простота! Жан-Марк готов был закричать, заплакать. Все нервы его трепетали, точно струны под пальцами музыканта-эксцентрика. Он немного успокоился, когда Дидье предложил ему разобраться в запутанной главе гражданского права, посвященной договорам в пользу третьего лица.

Занимались приятели до половины первого, расстегнув воротнички, потягивая кока-колу и куря американские сигареты. Потом Дидье заявил, что хочет спать. Жан-Марк посидел еще несколько минут и в конце концов поднялся, потерянный, нерешительный, с горькой складкой у рта, и потащился домой, точно к месту казни.

Подойдя к дому, он с облегчением увидел, что свет в окнах третьего этажа погашен. Все спали. Путь был свободен. Он прокрался в квартиру, как вор.

Не зажигая света, Жан-Марк ощупью добрался до своей комнаты. Что происходит сейчас в спальне Кароль? Лежит ли она тихонько, отодвинувшись на самый край кровати, или спит в объятиях мужа, устав от любовных утех? Вот что было бы интересно подсмотреть вместо пресной встречи в аэропорте! Да что там: темный угол, минимальный комфорт, и любая женщина становится самкой, решил Жан-Марк. А ведь только вчера в «Феродьер» она дремала, прижавшись к нему. Жан-Марк отбросил простыню и целых пять минут любовался ее обнаженным телом, замирая от восхищения и нежности. Наверное, и сейчас у нее на лице то же выражение обиженного ангела, так же нежно колышется ее грудь и слегка сжаты пальцы, словно они просеивает песок… Кароль тихонько дышит, смежив веки, и от нее исходит странный аромат свежескошенной травы и черного кофе… А рядом с нею отец. Отец с волосатой грудью. У Жан-Марка на груди волос не было, и это его огорчало, пока Кароль, проведя ладонью по его груди, не проговорила: «Какая чудесная у тебя кожа!» Ведь не приснилось ему это, Кароль действительно произнесла эти слова. А теперь… Жан-Марка подмывало подойти к двери их спальни, чтобы услышать вздох, слово, храп или просто сонную тишину. Но зачем? Того, что он знал, хватало с избытком, чтобы терзаться и днем и ночью.

Жан-Марк разделся, лег, укрыл одеялом свое никому не нужное тело. Мысль, что в десяти шагах от него мирно спит Кароль, а на ней покоится тяжелая мужская рука, не давала ему заснуть. Сжав зубы, устремив глаза в темноту, он задыхался от нестерпимой боли.

В половине седьмого утра Жан-Марк был уже на ногах. Наскоро побрившись и одевшись, он выскользнул из дому до прихода прислуги, зашел выпить чашку кофе в ближайшее бистро, где только открывали. Чтобы избежать расспросов по телефону, он оставил на столе записку, что днем не придет и позавтракает у товарища. Жан-Марк понимал, конечно, что нельзя без конца уклоняться от встречи с отцом. Это будет последняя отсрочка. Сидя за столиком, он обернулся и бросил взгляд на улицу. Площадь Сен-Жермен-де-Пре постепенно оживала. У подножия колокольни дремало стадо автомобилей. Мусорщики с грохотом опорожняли урны. Прохожие торопливо спускались в метро или выстраивались сонной вереницей на автобусной остановке. Время от времени чья-то тень проскальзывала в церковь, чья-то появлялась оттуда. Было в этом пробуждении что-то безгранично печальное. Посетитель за соседним столиком попросил стакан белого вина и крутое яйцо. В такую-то рань! А может, это вовсе и неплохо. Подошел, волоча ноги, официант и забрал поднос, вдруг сверкнувший, как солнце.

Через минуту Жан-Марк с отвращением почувствовал запах очищенного крутого яйца. Он расплатился и вышел.

XVIII

Кароль прислушалась: кажется, кто-то отпер и осторожно притворил их входную дверь. Нет, это этажом выше. Снова напряженное ожидание. Рядом с ней на широком диване сидел Филипп. Он рассказывал о Соединенных Штатах Мадлен, которая устроилась в кресле с сигаретой во рту и рюмкой в руке. Рассказы мужа ничуть не занимали Кароль, однако она тщательно следила за тем, чтобы ее лицо выражало живой интерес. Время от времени она вставляла слово и вновь погружалась в свои мысли. Скоро пробьет семь. Вчера Жан-Марк вернулся, когда все уже спали, утром он исчез ни свет ни заря, к завтраку не явился. Неужели и сегодня он позвонит, чтобы извиниться и опять не прийти к обеду? Что он делает? Где бродит? Почему не идет домой? Может, она задела его неловко сказанным словом? Нет, просто ему стыдно перед отцом. Конечно, только это и мучает его. Возможно, в эту минуту он бродит вокруг дома, собираясь с духом… Кароль сердилась на него за малодушие. Но не эта ли беззащитность и привлекала ее? Он такой юный! В груди Кароль поднялась теплая волна, от приятной слабости онемели ладони. Она заставила себя улыбнуться, чтобы скрыть беспокойство. Рассеянный взгляд Кароль остановился на Мадлен. Их глаза встретились. Даже не глядя в зеркало, Кароль поняла, что платье ей к лицу. Она любила нравиться и без этого не могла жить. Если она чувствовала, что никому не нравится, она сникала, блекла. И поскольку сейчас одна Мадлен смотрела на нее, Мадлен предназначались и блеск глаз из-под полуопущенных черных ресниц и грациозная поза. Кароль до сих пор толком не знала, что думает о ней золовка. «Скорей всего, она меня не слишком жалует. Я заняла ее место около детей. Если бы она заподозрила, что я и Жан-Марк…» Зрачки Кароль совсем спрятались за густыми ресницами: так, почуяв опасность, юркие ящерицы ускользают в щели меж камней.

— Я была в Нью-Йорке всего один раз, в сорок шестом году, — сказала Мадлен. — Во Франции тогда почти ничего нельзя было купить, а там магазины ломились от продовольствия, тканей, сигарет, стиральных машин! Это и восхищало и огорчало меня. Я смотрела на эту роскошь, как нищая, ко всему придиралась и в конце концов уехала, полная недовольства, обиды и стыда…

— Еще бы! Ты меньше других способна оценить американский образ жизни, заявил Филипп.

— Верно, — поддержала Кароль. — Я не могу представить себе нашу Мадлен в раю gadgets, juke-boxes, drug-stores ^[2].

— Думаю, что и вы не прижились бы в Соединенных Штатах!

— Отчего же? — Кароль удивленно подняла брови.

— Не знаю… В вас есть какая-то ленивая грация и хрупкость, которые не вяжутся с грубостью тамошней жизни.

Кароль стало приятно от неожиданного комплимента. «Может быть, я ошибаюсь на ее счет?» — подумала она, и Мадлен сразу стала ей симпатичнее. Открытое лицо золовки, ее прямодушие выдавали одну из тех натур, которым охотно вверяют тайны, а женщины — дружбу. Но Кароль никогда не имела друзей и не нуждалась в них. Ее приятельницы — Олимпия и Брижитт были для нее лишь зеркалом, в котором она рассматривала собственное отражение.

— А вы, Кароль, в каком году ездили в Соединенные Штаты? — спросила Мадлен.

— Два года назад, по-моему, — сказала Кароль.

— Да, как раз два года, — подтвердил Филипп, — мы были там на Пасху…

— Я с удовольствием съездила бы туда еще, — задумчиво проговорила Кароль, откидываясь на подушки с продуманным изяществом. Чуть изогнув шею, она повернулась к мужу. Ее ноздри затрепетали, взгляд стал томным.