Даниэль расцеловал бы ее. Так мило она произносила это слово.

— Погоди! Не клади трубку!

Он услышал, как она возится, двигает что-то, затем зазвучала медленная торжественная мелодия, полная печали. Женские голоса, рыдая, вливались в хор низких мужских голосов.

— Нравится?

— Что?

— Да пластинка же, дурак!

— Очень.

— По-тря-сающая! Правда?

— Да, потрясающая, — сказал он, чувствуя комок в горле.

Следующая мелодия была в более быстром темпе. Устремив взгляд к потолку, держа кончиками пальцев дымящийся окурок, Даниэль весь отдался наслаждению. Вдруг на пороге появилась Кароль. Он и не знал, что она дома.

— Ты скоро кончишь разговаривать? Я жду уже добрый час!

— Да, да… Сейчас кончаю, — смутился Даниэль.

Он надеялся, что Кароль уйдет, но та не трогалась с места и разглядывала его с шутливым возмущением. Даниэль нехотя спустил ноги на пол, прижал трубку к губам и сказал, прикрывшись ладонью:

— Алло! Даниэла… Я больше не могу говорить. Подожди меня около лицея как-нибудь на днях… Ладно… Ну, пока…

Когда он положил трубку, Кароль улыбнулась:

— Ее зовут Даниэлой?

— Да.

— Как это мило!

Даниэль покраснел и тотчас рассердился на себя за это.

— Извини, я пойду к себе — мне сегодня столько задали!

Но Кароль уже не слушала его и, завладев телефоном, набирала номер. Через минуту он услышал:

— Алло! Это ты, Олимпия?.. Здравствуй, милочка!

Даниэль вернулся в свою комнату. Он переписал начисто решение задачи, на двух страницах не очень четко изложил философские взгляды Альфреда де Виньи и принялся зубрить физику. На прошлой неделе Мушино не сумел загнать его в угол, значит, обязательно вызовет завтра. Даниэль хотел ответить как следует. Получить бы 16 или 17! Просто так, для собственного удовольствия. Или чтобы поразить Даниэлу. Он все еще был во власти их недавнего разговора. И пока занимался, ему все время казалось, что она где-то рядом. Шагая по комнате с учебником физики в руке, Даниэль слышал, как бьется его сердце, пока вполголоса твердил: «Если соединить две тонкие линзы, это сочетание будет вести себя так же, как одна тонкая линза, оптическая сила которой равна алгебраической сумме оптических сил сложенных линз…»

XXI

Коридор шестого этажа, куда выходили комнаты для прислуги, был чистенький. Одна из дверей в глубине сияла свежей бутылочно-зеленой краской. Ошибиться было невозможно. Но дома ли Жан-Марк? А если дома, то один ли? Вдруг там Кароль… Ну, ничего не поделаешь. Мадлен подошла к комнате Жан-Марка как зачарованная, не сводя глаз с блестящей темно-зеленой двери. Что ее ждет за этой хрупкой преградой? Стоит переступить порог, и ничего уже не поправишь. Она остановилась, прислушалась. Ни звука. Согнутым пальцем Мадлен легонько постучала.

— Сейчас, — раздался голос Жан-Марка.

Он открыл дверь, протянул руку, и на лице его появилось затравленное выражение.

— Ах, это ты, Мадлен! — с трудом сказал он. — Я думал, консьержка с почтой. Не знал, что ты собираешься в Париж.

— Да и я этого не знала четыре часа назад, — ответила Мадлен, посмотрев ему прямо в глаза.

— Тебе дома сказали, где я живу?

— Да.

Жан-Марк пропустил ее. Мадлен вошла в просторную мансарду с белыми стенами и старой мебелью. Каждая вещь ей о чем-нибудь напоминала. Диван, стол, этажерка, стул, комод, кресло — все они были верными слугами, свидетелями многих лет жизни Эглетьеров. На столе лежали раскрытые книги — Жан-Марк занимался. Слава Богу, он один. Мадлен с облегчением вздохнула и, усевшись в кресло, закурила. Едкий вкус дыма вернул ей самообладание. Жан-Марк закрыл дверь.

— Тебе здесь нравится? — спросил он.

В ответ Мадлен резко спросила:

— Почему ты переехал?

Жан-Марк стыдливо усмехнулся. Он опустил плечи, потупился и промямлил:

— Ну, Мадлен, сама подумай… Мне двадцать лет… Вполне естественно, мне хочется немного свободы…

— Не очень-то она красивая, твоя свобода, Жан-Марк.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Ты и Кароль…

Жан-Марк поднял голову. Его глаза сузились, взгляд блеснул, как стальное лезвие.

— Ах вот что! Ты виделась с Франсуазой! Представляю, что тебе наплела эта мещанка и святоша!

— Франсуаза только подтвердила то, что я угадала в свой прошлый приезд!

Жан-Марк схватил сигарету, бросил пачку на стол, щелкнул зажигалкой и вдохнул дым, стараясь выиграть время.

— В твой последний приезд? — произнес он, саркастически усмехаясь. — Видно, ты не очень-то проницательна, потому что в твой прошлый приезд ровным счетом ничего не было!

Нелепость его лжи рассердила Мадлен.

— Стало быть, теперь что-то есть! — отпарировала она.

Жан-Марк растерялся на миг.

— Вовсе нет! Ничуть не больше, чем тогда! Такая глупость! Франсуазе взбрело в голову…

— Но она же видела вас, Жан-Марк!

— Видела! Видела! А что это доказывает? Предположим, я на секунду выпустил вожжи… Ну да… Выпустил вожжи!.. И Франсуаза влетела именно в эту секунду!..

Пока он говорил, Мадлен осматривала комнату. Разумеется, Кароль побывала здесь, это она косо поставила маленький столик у окошка, она выбрала занавеси из сурового полотна, она купила у букинистов на набережных эти наивные эстампы. Со спинки одного из стульев свешивался женский шелковый платок с узором из сухих листьев и петушиных перьев. В прошлом году Мадлен подарила его невестке. Не выпуская изо рта сигареты, она встала и медленно направилась к этому платку.

— Я попытался объяснить Франсуазе, что произошло, — продолжал Жан-Марк, — но она заткнула уши. Откровенно говоря, я рад, что ты приехала, ты хотя бы немного образумишь ее. И когда только она перестанет разыгрывать трагедии по каждому поводу!

Мадлен взяла платок кончиками пальцев и спокойно произнесла:

— А это, по-твоему, не трагедия?

Он нахмурил брови, взгляд его растерянно заметался:

— Подумаешь! Да, Кароль приходила сюда! Ну и что? Она помогала мне устроиться…

Мадлен бросила платок на стул:

— Кажется, ты принимаешь меня за дуру!

Жан-Марк глубоко вздохнул, стараясь взять себя в руки. Потом шагнул к Мадлен с серьезным и решительным видом.

— Я тебя очень люблю, Мадлен, — проговорил он. — Ты для меня больше чем мать. Но я не желаю, чтобы ты вмешивалась в мои личные дела.

— Боишься, что запачкаю руки?! — крикнула она.

Жан-Марк пожал плечами. Дрожащими пальцами Мадлен потушила окурок.

— Не знаю, Жан-Марк, отдаешь ли ты себе отчет в своих поступках. Ведь это гнусность! Умоляю тебя, опомнись! Ты должен порвать с Кароль!

— Ну, — сказал он, сразу принимая холодный вид, — на это ты можешь не рассчитывать!

Лицо его стало недобрым и в то же время жалким, а сам он напоминал злобно огрызающегося мальчишку. Мадлен стало жаль его до слез. Ничего не скажешь, Кароль неплохо поработала! Заглушая в себе растущую нежность, которая грозила совсем обезоружить ее, Мадлен процедила:

— Ты просто подлец!

— Пусть! — взорвался он. — И даже вполне законченный! А мне плевать! Я здесь у себя! Я вправе делать что хочу! Уходи!

— Ты действительно хочешь, чтобы я ушла? — спросила она мягко.

— Я хочу, чтоб ты ушла и чтоб ноги твоей здесь больше не было!

Мадлен поняла, что, настаивая на своем, она лишь усилит эту вспышку. В детстве у Жан-Марка случались иногда приступы яростного гнева, едва не доходившие до истерики. Самое лучшее сейчас — выждать, пока буря утихнет сама собой.

— Если я тебе понадоблюсь… — сказала она, направляясь к двери.

— Ты мне никогда не понадобишься! Ни ты, ни кто-либо другой! Уходи! Да уходи же! Чего ты торчишь здесь? В конце концов, все вы мне осточертели!

Мадлен вышла, вслед ей неслись вопли. На лестнице она вдруг почувствовала глубокую усталость. Она вела себя бестактно! Наверно. Во всяком случае, задачу свою не сумела выполнить. Оторвать Жан-Марка от Кароль будет нелегким делом, думала Мадлен. Она еще не виделась с Франсуазой, но по телефону они договорились встретиться в шесть часов в гостинице Моне. Стоит ли рассказывать ей про встречу с Жан-Марком? Там будет видно! Мадлен пожалела, что оставила машину в гараже. Жан-Марк поселился гораздо дальше, чем ей казалось. Она двинулась в путь широким солдатским шагом.