Дядька искренне удивился.

— Ты издеваешься? — спросил он. — Что там показывать?! Там есть такой завод? Или такие дома? Или такая дорога, с небом и с апельсинами, от которых кружится моя старая голова. Или там есть мэр «а мэнч»? Там есть такие кафе и такой кофе?! Ты посмотри, на каком стуле ты сидишь? За каким столом?! Ты посмотри, какие пуным вокруг — хочется целовать. Что там было показывать? Что там было исключительного, скажи мне?

Он смотрел на Виля широко раскрытыми глазами молодого влюбленного, старый дядька.

Они болтали до ночи. Он показывал, он пел, он грыз дыню.

Виль валился с ног.

— Дядька, — спросил он, — который час?

Он обнял Виля в темноте.

— Исключительный! — сказал он.

Назавтра дядька повез Виля в Святой город.

Над Иерусалимом хрустела маца. Был конец пасхи, и все застыло в ожидании хлеба. Солнце, цвета Иерусалима, садилось лениво.

— Скорей бы уже, — сказал Виль, — жрать хочется.

— Субботу торопить нельзя, — заметил дядька.

Они ждали автобуса, чтобы вернуться в Ришон Лецион.

Солнце остановилось. Оно играло с Иерусалимом, и от их игры рождался диковинный свет. С утра они болтались — дядька лично показывал Святой Град. Вначале они гуляли по арабскому шуку.

Дядька почему-то считал, что на нем убивают, что возможно покушение на племянника. Тут же, у арабов, он купил кривую саблю, пустил Виля вперед, сам шел сзади, сжимая рукоять, как мамелюк.

— Иди, не оборачивайся, я знаю, что делаю.

Виль сопротивлялся, на них оборачивались, но дядьке было начхать — жизнь племянника была дороже всего.

Наконец, они покинули шук и пошли вдоль стены, к Львиным воротам, по откосу, жаре, заблудились и попали на арабское кладбище. Заброшенность, тишина, непонятная вязь на плитах.

— Плацдарм не из лучших! — констатировал дядька.

Кроме мертвых на кладбище оказались и живые. Дядьке казалось, что они смотрят косо. Он достал саблю, подкрутил усы — и вскоре они выскочили на дорогу, по которой мчало такси. Дядька перекрыл путь своим мощным телом.

— Гони в Кнессет!

Они брякнулись в такси, дядька перевел дух.

— Поближе к своим, — сказал он.

Кнессет оказался закрытым. И кумранские рукописи напротив. И университет.

Солнце стояло в зените.

— Пейсах, — объясняло солнце.

— Понимаю, — отвечал дядька, — но нельзя ли палить поменьше — племяш приехал.

Они начали обратный путь, по садам, мимо могилы Руставели, с холма на холм.

Хотелось жрать. Все было закрыто. Наконец, они добрались до Кинг Отеля — ресторан работал.

— Сейчас я тебе возьму наши щи, шашлыков, отбивную…

Им предложили мацу и колотый сахар.

— Пессах, — сказал официант.

— Эвакуация! — крикнул дядька.

Они сидели в Кинг Отеле и жадно грызли мацу, закусывая сахаром.

— Так мы с твоей матерью питались лет сорок назад, — сказал дядька.

— Переход из Египта в Ханаан я б не выдержал, — признался Виль, — тебе не кажется, что здесь странное солнце — оно не собирается садиться. Пока оно сядет — мы подохнем.

— Евреям в субботу помирать нельзя, — заметил дядька.

— Ты уверен?

Рядом сидел почтенный господин. Он не ел. Он читал. Видимо, нажрался вчера. Хруст их мацы раздражал господина. Он периодически вздрагивал. Дядька посмотрел на него опытным взглядом разведчика.

— Дойче! — объяснил он Вилю и протянул господину кусок мацы.

— Вилен зи?!

— Найн, — ответил тот.

— В каком дивизионе служили? — поинтересовался дядька.

— Панцирь дивизион, — ответил герр, — вы могли бы не хрустеть?

— Коллега! — мрачно констатировал дядька, — их бин тоже! Не узнаете?

— Н-нет, — ответил герр, — вы мне мешаете читать.

— Энтшульдиген, что вы читаете?

— Я читаю Ницше, — гордо ответил тот.

Ничего не ответив, дядька снова захрустел.

Герр поднялся и важно пошел с Ницше под мышкой.

— Ауфидерзейн, коллега, — бросил дядька. — Я эту харю видел на Волге, — сказал он Вилю, — в сорок третьем.

— Не выдумывай.

— Клянусь… Я такие хари на всю жизнь запоминаю. Я его танк подбил…

За окном становилось светлее, солнечнее.

— Тебе не кажется, что солнце восходит? — спросил Виль.

Они вышли из Кинг Отеля, спустились к Старому Городу и по Яффо-стрит двинулись к автобусной станции. Они мечтали о закате.

Виль даже видел, как солнце село в вечерние волны Балтийского моря, — видимо, голод давал о себе знать. Оно село в волны Балтийского моря, на станции Сестрорецк, где Виль жил в детстве…

Так добрались они до автобусной станции и вот уже час ждали автобус на Ришон-Лецион.

Раз семь село солнце в Сестрорецке или разу в Иерусалиме.

Станция была полна народу — солдаты, девушки в майках, ребята с рюкзаками, дети, царственные фалашки, старик с собакой.

Все напоминали астрономов — внимательно следили за солнцем. Старикан разговаривал с собачкой на идиш.

— Ну, — сказал дядька, — где ты видел, чтоб с собакой говорили по-еврейски?! С евреем по-собачьи — пожалуйста. Но наоборот?!

Начинало темнеть. В синем вечере светились зубы фалашек. Кричали дети. Собачка слушала на идише песню.

Рядом с ними сидел солдатик, тонкий, молодой.

Дядька не мог отвести от него восторженного взгляда.

— Ты видел еще где-нибудь таких солдат? — периодически спрашивал он.

Солдатик насвистывал и чистил свой автомат. Патроны лежали рядом.

— Патроны всегда с собой, — объяснил дядька и протянул ладонь к солдату. — Капитан танковых войск!

Солдатик пожал, продолжая насвистывать.

— Перед отъездом чуть не дали майора, — сообщил дядька. — А это — племяш, лейтенант, живет в Европе.

— Я писатель, — поправил Виль дядьку.

— Это понятно, но чин-то какой у тебя? В Пищевом тебе что дали?

— Младшего лейтенанта.

— Ну я и говорю — лейтенант!

Солдатик как-то странно смотрел на Виля.

— Ты недоволен, что он живет в Европе, — спросил дядька, — что он не приехал сюда?

— С чего ты взял? — удивился солдатик, — все евреи живут в Европе. Виль удивился.

— Пардон, как это — все? Вот ты не живешь?

— Я израильтянин, — ответил солдатик, — евреи живут в Европе, в Америке. Здесь живут израильтяне.

— А они что — не евреи? — спросил Виль.

— Они вышли из войны! — ответил солдатик.

Дядька засиял: — Ты видел где-нибудь таких мудрых солдат?… — и обратился к солдатику: — Тебе не холодно? У нас лишняя кофта.

Он начал стягивать свою.

— Спасибо, у меня есть.

— Ничего, так будет теплее, — дядька натянул на него шерстяной свитер.

— Мне кажется, что он меня презирает, — сказал Виль дядьке.

— Чего вдруг?

— Что я здесь не живу.

— А почему ты должен здесь жить? — спросил солдатик.

— Я знаю? Может, чтобы стать израильтянином… Чтобы не обзывали жидом.

Виль до сих пор помнил, как его обзывали. Он никогда не говорил, что он половинка… Он дрался. От этих боев у него остался сломанный нос и шрам возле глаза.

— Что, — не понял солдатик, — что это «жид»?

— Жид?! Это кайк, юпэн, саль жюив! Что ты моргаешь?

Солдатик молчал, озираясь по сторонам.

— Эй, — бросил он девушке в синей майке, — ты знаешь, что это «жид»?

Девушка смотрела на них из-за больших очков:

— Конечно. Жид. Андре. Французский писатель.

— Не-ет. — поправил дядька, — жид — скорее Абрам. Кто бежит по веревочке. «Жид, жид, по веревочке бежит!» Не слышали?

— А куда он бежит? — спросил рядом стоявший парень в спортивном костюме.

Дядька долго хохотал. Виль печально молчал.

Ожидавшие автобус заспорили. Одни утверждали, что жид — это винт механизма поворота, другие — что это йеменское блюдо, девушка боролась за Андре Жида.

— Извини, — сказал солдатик, — мы не знаем этих слов. Мы еще молоды, не все знаем.

Подрулил автобус. Солдатик вскочил:

— Привет Европе, — бросил он.

Виль молчал,