— Деточка, а ты не могла бы станцевать что-нибудь для меня? Мне хочется зарисовать твои движения.

— О, конечно, мэтр, — отвечает она радостно.

Он тут же хватает альбом и карандаш, берет ее за руку, как ребенка, выводит на улицу, садится на извозчика, и они едут к ней, на авеню де Вилье. Миссис Дункан дома нет. Айседора быстренько надевает тунику и начинает танцевать перед старым фавном на тему идиллии из Феокрита:

Положив альбом на колени, прищурив глаза, поблескивающие за стеклами пенсне, Роден смотрит то на натурщицу, то на бумагу, а гибкая рука быстро рисует. Временами он просит танцовщицу сохранить позу, пока не схватит движение. Вдруг поднимает голову и долго разглядывает ее, не говоря ни слова. Потом медленно выпрямляется, подходит к ней и под предлогом выправить какую-то деталь проводит рукой по шее, двигаясь к груди, ниже, вдоль бедер, по голым ногам, при этом то сильно нажимает на тело всей ладонью, то нежно касается, почти не притрагиваясь. К голове его приливает кровь, две голубые вены вздуваются у висков. В первый момент Айседора поддается пробегающей по всему телу дрожи. Чувствует, что тает под жаром, исходящим от него, как от кузнечного горна. И вдруг, последним усилием воли, а может быть, из-за отвращения к этому старику, который, тяжело дыша, прижимается к ее коленям, она вырывается из его объятий, бежит к вешалке, набрасывает на плечи пальто. Мэтр с трудом встает, бормочет извинения, кладет в карман альбом и уходит, как отвергнутый школьник.

«Микеланджело» XX века отнюдь не обиделся на непокорную нимфу и даже прислал ей через несколько дней записку. В ней был самый лестный отзыв, какой она когда-либо получала, и этот текст стали включать в программы ее выступлений:

«Айседоре Дункан, похоже, не понадобилось больших усилий, чтобы стать живым скульптурным выражением чувства. От природы получила она ту силу, что называется не талантом, а гениальностью.

Мисс Дункан в буквальном смысле слова объединила жизнь и танец. На сцене она естественна, как это редко встречается. Танец ее подчиняется рисунку, и она проста, как античное произведение, а это синоним Красоты. Гибкость и эмоциональность — вот великие качества, составляющие душу танца, это высочайшее и цельное искусство.

Огюст Роден».

— Входите, darling [12], не стойте на пороге. Во-первых, сквозняк, во-вторых, плохо вижу вас.

Айседора решается не сразу. Войдя, видит в углу огромного красно-золотого гостиничного салона полулежащую Луа Фуллер с бокалом в руке, в окружении своих валькирий: более десятка великолепных девушек, покорных, как рабыни.

— Голубка, милая, принеси, пожалуйста, еще льда, я страдаю нестерпимо… это ужасно…

Пока «голубка» осторожно укладывает мешочек со льдом между спинкой софы и поясницей хозяйки, та обращается к другой девице:

— Федерика, сокровище мое, налей-ка нам еще шампанского и угости, пожалуйста, мисс Дункан. Садитесь рядышком, дорогая Айседора. Дайте ваши руки. Боже мой, до чего она очаровательна! Какое чудное дитя! Просто ангел! Посмотрите, какие глаза!.. А талия — как у сильфиды! А? Что скажете, девочки? Прошу вас ее не обижать, она под моим покровительством, слышите? Я предложила ей ангажемент. Она приедет вслед за нами в Берлин. Как я рада, Айседора! С тех пор как я увидела ваш танец, только о вас и думаю. Я так и сказала Полиньяку: «Вот наконец-то девушка, которая может много сказать своим телом». А ты довольна, что поедешь с нами?

— О, мадам…

— Ты увидишь, тебя будут холить, как принцессу. К тому же рядом будет Сада Якко. Знаешь, великая японская трагическая актриса…

— Я видела ее выступление на выставке. Она великолепна.

— Ну так вот, я — ее импресарио. Ты будешь выступать на той же сцене, в тот же вечер.

Ну как тут отказать? Луа Фуллер… Сада Якко… Германия… Айседоре кажется, что все это сон. Ее не шокирует, а скорее забавляет фамильярность, царящая в царстве юных, воинственных девственниц, все эти «дорогуши», «голубки», «амурчики». Она, конечно, знает (да и как не знать?), что Фея Света поклоняется Богу, царившему на острове Лесбос. И хотя Айседора не разделяет подобного влечения, нельзя сказать, что та чувственная нежность, которой ее тотчас окружают, ей не нравится. И может быть, в глубине души она испытывает тайную потребность в этом.

Через неделю она уже в Берлине, в отеле «Бристоль» на Вильгельмштрассе, где труппа разместилась двумя днями раньше. Проезжая мимо колоннады на Потсдамплац, она не может удержаться и вскрикивает: «Да это же Греция!»

В первый же вечер по прибытии Айседора присутствует на премьере Луа Фуллер. Это чудесное зрелище. Что может быть общего между воздушным созданием, превращающимся то в бабочку, то в орхидею, то в сверкающую спираль, уносящуюся ввысь капризным завитком, и этой толстой женщиной, развалившейся на диване и еще за час до спектакля прикладывавшей лед к пояснице? С помощью прожекторов и бесконечных легких тканей, приводимых в движение из-за сцены, Луа Фуллер создает феерию света: фосфоресцирующие тропические пейзажи, опаловый перламутр морских чудовищ, колыхание медуз, танец светлячков, огненные вихри… Цвета перемещаются, движутся и затухают в потоке летучих паров. Бабочка, греческая статуя, цветок, ручей, летучая мышь, живой факел… Луа Фуллер — танцовщица огня.

Однако вскоре Айседоре становится невыносима повседневная жизнь в труппе скульптуроподобных девиц, развращенных алкоголем и наркотиками. Временами она спрашивает себя, что она делает среди этих галлюцинирующих амазонок? Одна из них, высокая рыжая танцовщица, страстно влюбилась в новенькую. Во время турне в Мюнхен и в Вену она всегда ухитрялась делать так, чтобы оказаться в одной комнате с Айседорой. Как-то ночью, в Вене, часа в четыре утра эта рыжая встала, зажгла свечу и подошла к постели подруги. Айседора проснулась и закричала, увидев перед собой белое привидение.

— Молчи, — тихо проговорила та. Поставила свечу на ночной столик и сказала: — Слушай, Айседора. Бог повелел мне тебя задушить.

— А до завтра нельзя подождать? — Нет.

— Хорошо, — отрешенно ответила Айседора. — Только позволь помолиться в последний раз.

— Молись, но побыстрее.

Айседора вьшрыгнула из постели, выскочила в коридор, рыжая — за ней, угрожая убить ее. Айседора разбудила сторожа:

— Помогите! Она сошла с ума! Хочет меня убить!

На крики прибежал привратник, не без труда они связали сопротивляющуюся фурию и вызвали «Скорую помощь». Рыжая истерически выкрикивала бессвязные фразы, из которых следовало, что у них с Айседорой были интимные отношения и теперь ненасытная американка преследует ее день и ночь…

— Уверяю вас, — говорит она доктору, — под личиной невинности скрывается вампир. Освободите меня от нее.

Ее отвозят в лечебницу.

Вернувшись в комнату, Айседора провела остаток ночи в постели в состоянии полной прострации. В ушах не умолкали крики несчастной, забыть ее горящие ненавистью глаза было невозможно. Вместе с тем она представляла гнев Луа Фуллер, когда та узнает об изоляции своей подруги. Она знала дикий нрав Огненной Дамы, знала, на какое насилие та способна. Под впечатлением этих эмоций Айседора впервые всерьез задумалась над своей жизнью за последние годы. С ужасающей ясностью она увидела, что мечты ее поруганы, надежды не оправдались, любовные дела кончились фарсом. Одиночество обступило ее со всех сторон. Она сидела на постели с широко открытыми глазами, окруженная темнотой и тишиной.

Слезы непроизвольно полились из глаз, и она долго не могла успокоиться. Потом завернулась в простыни, поджала ноги, скрестила руки на груди и тихо уснула.

Наутро первым делом она послала телеграмму матери: «Срочно приезжай Вену. Целую. Дора». На следующий день Мэри Дункан была рядом с дочерью. Без долгих объяснений она отвела ее к венгерскому импресарио Александру Гроссу. Тот видел выступление Айседоры во Дворце искусств.